— А как ты думаешь, что? — переспросил сосед.

Фома переступил с ноги на ногу, покосился на бумажку, почесал за ухом.

— Уж не заложена ли тут пилюля какая, — размышлял он вслух. — А впрочем, шут его знает, может, и не пилюля, а что хорошее. Давай лучше вместе разберем, что к чему.

Вон Степанида лампу зажгла. Заходи.

Услышав, что на завалинке вместо подкидыша оказалась какая-то бумажка, Степанида разочарованно вздохнула.

— «…Но напрасно торжествует буржуазия, — медлен но читал сосед. — Поражение революции — явление временное, победить народ нельзя. С нами товарищ Ленин, с нами правда, а правду не победишь. Фабрики и заводы все равно будут принадлежать рабочим, а земля — крестьянам. Пусть беснуются царские опричники, их конец неизбежен…»

Слушая эти слова, Фома по-детски подпрыгивал на лавке.

— Ну и режет! Правильно! Землю крестьянам, значит, бесплатно. Без выкупа. Хорошо! Погоди, Федор, а ты посмотри, кто это пишет-то?

— Коми-тет.

— Гм. Фамилия какая-то странная, а так человек, видать, хороший.

Федор с удивлением посмотрел на Фому.

— Ох, Фома, Фома, плохо, я вижу, ты в этих делах разбираешься. Человека от комитета отличить не можешь.

— Малограмотный я, — признался Фома.

— Ну и что, что малограмотный. Дело тут не в этом. Вон кузнец наш Данила Маркин — тоже малограмотный. А послушай его, как начнет буржуев разносить, так камня на камне не оставит. На днях они меня на сходку пригласили, в кружок свой тайный. Послушал я и диву дался. Да, — спохватился Федор Павлович, — соседка наша, Карпова Марья, тоже там бывает. Рассудительная баба, не думал даже. Мужикам, говорит, надо поближе к рабочим приклониться. Рабочие-то, говорит, куда грамотнее. У них и подпольные какие-то свои есть! Всего и не поймешь, что она говорила. Хочешь, в воскресенье вместе на сходку к ним пойдем? — предложил Федор.

Степанида беспокойно завозилась на лежанке:

— Не пущу я его, нечего ему там делать, — заявила она тоном властной хозяйки. — Маркину что? У него ни кола, ни двора. А у нас, хоть и плохонький, а домишко, огород, лошадь, коровенка. Пойдете слушать, как царя ругают, а потом вслед за Маркиным в каталажку. То-то проку от этого. В волости, говорят, станового пристава ждут. Вот посмотрите, опять Данилу с друзьями таскать начнут. Недаром, говорят, что незнайка-то на печке лежит, а знайка — по дороге бежит.

— Так-то оно так, — согласился Федор, — а все-таки обидно. Выходит, что с хорошими людьми и поговорить нельзя. А я вот побывал у них, послушал, и очень мне понравилось. Правильные люди.

Фома посмотрел в окно, задернул занавеску, вплотную пододвинулся к Федору, — Особенно Маркин. В прошлом году его могли и не тронуть. Так он сам пришел к приставу. «Чего, говорит, ты зря людей насажал? Это я помогал Дукличу помещичий дом поджечь, у меня он и прятался, я ему и убежать по мог». Половину мужиков арестованных выручил. А самого долго по тюрьмам потом таскали. Как это у них называется… вот дай бог память. — Фома приставил ко лбу палец. — Да, да, вспомнил… Солидарность! Дружные. За всем следят, всем интересуются. Вот и сегодня, встретил меня на улице, кричит: «Федор! Федор! Ты на базаре был?» Был, говорю, как же. «Про заваруху с кренделями, значит, знаешь?» А сам смеется, доволен. Да говорю, знаю. Чуть было не подрались. «И все из-за одного кренделя?» Да, говорю, из-за пустяка.

Как я это сказал, Данила и смеяться переехал, нахмурился:

— Ты, говорит, Федор Павлович, не понял, это не пустяк. Спор, говорит, был не из-за кренделей, а из-за правды: торговцы свою правду отстаивали — торгашескую. А народ показал, что он знает свою правду, народную, и не только знает, но и готов ее защищать.

Потом схватил меня за руку, трясет, смеется. Ничего, говорит, поживешь, увидишь, поймешь. Хорошее-то все впереди, а это только маленькая искорка. Но без малого, говорит, не бывать и большому!

Алеше исполнилось двенадцать лет. Утром бабушка испекла пирог с пареной калиной.

К полудню поставили самовар, за столом собралась вся семья. Первым поздравил Алешу дедушка Иван. Разгладив бороду, он привлек к себе внука, ласково потрепал по щеке.

— Ну, внук, расти большой да счастливый!

— Ростом с косую сажень, — добавила бабушка Елена. — Отца с матерью слушайся да старших почитай.

Отец пожелал Алеше скорей выучиться грамоте, а мать, — чтобы был трудолюбив и честен.

Чай был выпит, пирог съеден. На этом именины и закончились.

На другой день дедушка выкатил на середину двора телегу, принес с погребицы «лагушку» с дегтем и позвал только что проснувшегося Алешу:

— Я, Алексей, поведу Серка поить на озеро, а ты давай мажь колеса. Пока бабы хлеб спекут, нам собраться надо. Поедешь с нами в лес. Дрова рубить.

Алеша обрадовался. Мальчик любил ходить по высоким горам, гонять на деревьях белок, разводить громаднейшие костры, жарить на углях и тут же есть вкусные хрустящие грибы. Особенно любил Алеша ставить с дедушкой Иваном на небольших озерах мережи и ботом загонять в них золотистых карасей.

Правда, днем в лесу сильно донимают слепни, а вечером и ночью комары и мошкара. Зато как хорошо купаться в прозрачных родниковых озерах, гоняться за плавающими в воде ужами, а потом лежать на шелковой душистой траве, слушая, как вокруг тебя поют на тысячи голосов веселые звонкие птички.

Припоминая свою жизнь прошлым летом в лесу, Алеша весело засмеялся — нет, не забыть ему, как «поздоровался» он с «Михаилом Топтыгиным». В обеденный отдых пошел он с матерью собирать малину. Увлекшись сбором ягод, Алеша не заметил, как вошел в самую гущу малинника. Он не видел матери, но, слыша неподалеку шорохи, был уверен, что она рядом с ним.

Малинник был высокий, выше головы. Закончив собирать ягоды с одного куста, Алеша протянул руку к другому и неожиданно схватился за протянутую с другой стороны бурую мохнатую лапу. Алеша оторопел и долго не мог сдвинуться с места. Он с ужасом смотрел, как, поднявшись на задние лапы, на него косился большой медвежонок. Лакомка, как видно, в первый раз встретил человека и не мог решить, что ему делать. Подняв кверху ухо и лапу, медвежонок с интересом рассматривал Алешу. Потом это ему, видимо, надоело, он тряхнул бурой головой, тихонько рыкнул и, неуклюже повернувшись, пошел в сторону.

Алеша пришел в себя и что было духу бросился бежать из малинника.

— Чудак! — позже смеялся дедушка. — Михаил Топтыгин с тобой, как с другом, за ручку поздоровался, а ты бежать…

«Очень уж маленький был я», — думал Алеша, подмазывая последнее колесо, когда во дворе без рубахи, в засученных по колено штанах зашел Спиридон Зуев, отец Феди. Осведомившись, куда ушел дедушка, Спиридон подошел к телеге и помог Алеше закончить работу. Затем отнес на место бастрык[2], поправил у оглоблей тяжи и осмотрел приготовленный дедушкой лесорубочный инструмент.

Спиридон любил физический труд, он не мог сидеть без дела. Вот и сейчас он осматривал один предмет за другим, выискивая себе работу. Не найдя в чужом дворе подходящего для себя занятия, Спиридон подошел к Алеше, схватил его за бока и несколько раз высоко подбросил вверх, затем ласково похлопал оторопевшего от неожиданности мальчишку по спине и спросил:

— Берет тебя с собой дедушка или дома на печи будешь лежать?

Алеша ответил степенно, как подобает взрослому человеку:

— Нет, я тоже собираюсь. Работать нужно. На печи далеко не уедешь.

Спиридон улыбнулся.

— А с кем на пару пилить будешь?

— С мамой, наверное, или с дедушкой.

— Это хорошо, — согласился Спиридон, — вот и Федя тоже с матерью на пару пилить едут. Конечно, трудновато вам будет в сырой сосне пилу таскать, но что же поделаешь? Надо привыкать. Работа, брат, это дело такое… вначале тяжело, а потом втянешься и ничего, вроде полегчало. — Он сел на телегу, вынул кисет, закурил. — В работе, браток, только лениться не надо. Уж если начал что делать — делай так, чтобы каждому глядеть на тебя любо было. — Спиридон смерил Алешу взглядом и добавил: — Маловаты, правда, вы еще с Федором-то. Но это не беда. Пусть маленький, да удаленький. Вон Федор Пыхтин с виду будто и неказистый, а посмотри на него, как начнет дрова рубить — точно огнем палит. Любо-дорого. Вот оно, брат, дела-то какие, — заключил Спиридон.