Ершов тяжело вздохнул. Во вспыхнувшем взгляде мелькнула ирония.

— Счастья, значит, у нас нет, — сказал он, оглядывая свою собеседницу. — Правители наши все себе забрали, а нам только одно горе и нужду оставили.

— Да, — подтвердила Марья. — Конечно, забрали. Чего же еще? — Сказав это, она только потом поняла, что они значат, и, стремясь изменить смысл сказанного, торопливо добавила: — А скорее всего, так богу надо. Правители, может быть, и рады бы, да выше бога им ведь тоже не быть…

Присутствующие в камере переглянулись. Одни криво улыбнулись, другие неловко кашлянули.

Шапочкин поднялся и снова подошел к Марье.

— Нехорошо так, — склоняя голову и всматриваясь в ее лицо, тихо сказал он. — Нехорошо…

Марья растерянно посмотрела на присутствующих.

«Что же я такое сделала? Почему они все так недовольны?» — с недоумением, готовая заплакать, спрашивала себя Марья, заметив беспокойство на лицах своих собеседников. Опустив голову, она долго смотрела в одну точку, а затем, ни к кому не обращаясь, сказала:

— Деревенская я. Сами видите. Что я могу знать-то?

Задумавшийся Ершов, будто о чем-то вспомнив, быстро вскочил на йоги и упрямо тряхнул головой:

— Вот, товарищи, где сказывается отсутствие нашей пропаганды. В самом деле, откуда ей понимать, что к чему, когда в деревне полное засилье попов и знахарок. — Подумав, Ершов добавил: — Здесь у нас непочатый край работы. Нет слов, мужики смело поднимаются против помещиков, но им нужна помощь. А кто же эту помощь им должен оказывать, как не мы, рабочие. Значит, сами мы тоже должны знать много. Учиться, стало быть, нужно и нам. Учиться везде, при всех условиях. Если хотите, даже вот здесь, в тюрьме, — учиться, чтобы уметь разобраться в своих друзьях и недругах; мы обязаны открыть людям глаза. Следовательно, учиться и учить других, вот, значит, какова задача. Школы нам здесь, конечно, не организовать. Но обсуждать серьезные вопросы и учиться один у другого мы можем. Если не возражаете, то я завтра же могу рассказать, что я знаю, например, о боге.

— А я, — густо пробасил Шапочкин, — о том, кому нужен царь.

— Опять перебил, — послышался из угла все тот же задорный голос. — И каждый раз вот так. Я только подумаю, а он тут как тут. — Ну ладно. Тогда я расскажу о суде над одним социал-демократом.

— Ну, а вы, товарищ Карпова, о чем с нами будете беседовать? — спросил Ершов.

— Какая же я рассказчица, когда я и грамоте-то только два месяца самоучкой училась? — грустно и серьезно сказала Марья.

— А все же мы будем просить вас, товарищ Карпова, рассказать, как вы живете, и, если можно, о том, как живут ваши соседи? — Ершов снова посмотрел на Марью взглядом, полным теплоты и добродушия.

— Хорошо, — неожиданно для себя согласилась Марья. — Вы будете меня спрашивать, а я буду отвечать.

Ершов утвердительно кивнул.

Ершов сидел на скрипучих, почерневших от времени и сырости нарах, подогнув под себя ноги, и, неторопливо подбирая слова, вел беседу.

Не отрываясь, Марья смотрела на Ершова. Высокий, с тонкими чертами смуглого лица, с глубокими складками по сторонам рта. На всем облике Захара Михайловича лежал отпечаток суровости, накладываемый долгими годами напряженной борьбы. На вид Ершову можно дать лет сорок, на самом же деле ему было меньше.

Ершов говорил, что бог это выдумка попов и буржуев, что он им нужен для обмана народа, Марья относилась к его словам с недоверием и даже возразила:

— Бог-то для всех одинаковый, и для бедных, и для богатых. Он един.

— Да нет! — мягко улыбнувшись, ответил Ершов. — Для бедных бог — это пугало. Им заставляют нас все терпеть, все прощать: и грабеж, и обман. А для попов бог — легкая жизнь, деньги. Они плывут к ним из наших карманов, как манна небесная. Лишь для богатых бог помощник и защитник. Разве это не так, Марья? — ласково посмотрев на женщину, спросил Ершов.

Задумавшись, Марья долго не отвечала. «Про попов он, пожалуй, правду говорит, — думала она. — Недаром говорят, что у попа глаза завидущие, а руки загребущие. Так оно и есть. Мы голодаем, а они, как борова, того и гляди лопнут с жиру., Карповой стало страшно от этих мыслей. Она даже закрыла глаза, но голову сверлила неотвязная мысль: — А что же царь небесный смотрит? Где же правда, о которой нам говорят?»

Ершов, не дождавшись ответа Марьи, продолжал:

— Вот я помню, у нас в селе поп Михаил, не переставая твердил, что «легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное», а у самого хоромы необъятные, заимка, пять батраков; овец, коров, лошадей — не пересчитаешь сколько. Знающие люди уверяли, что у него в банке больше двадцати тысяч лежало.

— Да это ты про нашего отца Андриана говоришь, — не стерпела Марья. — Только у нашего-то, говорят, не двадцать, а сорок тысяч в банке положено.

— Значит, — разводя руки, спросил Ершов, — он в царство небесное попасть никак не может?

— Выходит, что так, — пожав плечами, согласилась Марья.

— Да он туда и не собирается, — пробасил Шапочкин, — царством-то небесным он только нашего брата обманывает, а сам-то знает, что его нет.

— А вы, Мария, что на это скажете? — спросил Ершов, не сводя с нее взгляда.

— А вот то и скажу, — еще не смело, но по привычке откровенно, ответила Марья:-свекор у меня всегда говорит: «Что поп, то ботало».

— Значит, о боге они нам говорят одно, а сами думают другое? — продолжал спрашивать Ершов.

— Им так, поди-ко, сподручнее оплетать нашего брата, — уже не скрывая неприязни к попам, ответила Марья. — Все они до единого мытари.

Беседа о боге продолжалась два дня. Теперь она уже не боялась вставить и свое словечко или задать вопрос и немало удивляла товарищей по камере своей природной смекалкой.

Когда пришла очередь проводить беседу обладателю молодого задорного голоса — Саше Каурову, на середину камеры выскочил высокий, гибкий, как молодое дерево, белокурый парень лет семнадцати.

Встряхнув волосами, Саша устремил взгляд на товарищей; на его впалых щеках заиграл румянец.

— Несколько лет назад, когда я был еще совсем маленьким, — остановившись среди камеры, начал рассказывать Саша, — к нам на завод приехал из Екатеринбурга слесарь. Вначале ничего особенного за ним не примечалось. А потом, когда приобрел товарищей, он сразу же начал организовывать социал-демократический кружок. Работником слесарь был напористым, трудился не покладая рук. Отработав свою смену, он шел в школу учить грамоте рабочих, читать им книги, вести беседы. Всех поражало, что он половину своего заработка каждый раз раздавал инвалидам, вдовам и сиротам.

Однажды на заводе случилась беда. После сильного ливня хлынувшие с гор потоки размыли дамбу. Прорвавшись из заводского пруда, вода устремилась к новой, еще мало разработанной шахте. В это время, как назло, испортился шахтный подъемник.

Людям, что были под землей, грозила неминуемая гибель. Все бросились к управляющему; а тот, боясь убытков для хозяина, приказал заделывать промоину. Пока отремонтируют промоину, шахту затопит. Что тут делать?

В этот момент и показал себя наш новый слесарь. Прихватив с собой двух рабочих и, ничего никому не говоря, он бросился к старому запальщику шахты, англичанину Барклею.

Барклей с первых слов понял, что от него требуется. Не мешкая, взвалил он на плечи сумку с динамитом, и все четверо побежали к заводской плотине. Когда прошли шлюз и водосливные ворота, старый англичанин остановился и стал готовить взрыв плотины.

«Никогда не работал я с такой энергией, как в этот раз», — рассказывал нам потом Барклей. Он радовался, что ему представилась возможность сделать сразу два добрых дела: во-первых, спасти более ста человек рабочих, а во-вторых, воспользовавшись удобным случаем, нанести хозяевам завода серьезный убыток.

Когда подготовка к взрыву подходила к концу, у плотины появился управляющий с группой полицейских. Он понял намерение Барклея и с руганью побежал на плотину, но в это время запальщик поджег шнур и быстро пошел к берегу.