— Кто ищет? — спросил Алексей.

— Как кто? Начальство. Начальство ищет. Начальство, — ухватившись за это спасительное слово, повторял Михаил. — Два раза спрашивали. А здесь вам делать совсем нечего, убьют еще ни за что ни про что.

Алексей, и сам видел, что бойцы успешно продвигались вперед, и он поехал на командный пункт.

По дороге четыре бойца вели первую партию пленных колчаковцев. Пленные на ходу стряхивали с себя прилипшую к одежде землю, шумно переговаривались. Как видно, они не очень тяготились своим новым положением.

Проезжая мимо пленных, комдив обратил внимание на идущего впереди пожилого солдата в новой с иголочки шинели, в хороших яловых сапогах. Солдат, в свою очередь, тоже смотрел на Алексея и, как ему показалось, дружески улыбнулся. Придержав лошадь, Алексей повернул к колонне и, еще раз всмотревшись, узнал в пленном своего соседа Фому.

Оставив вестового с поручением привести Фому в штаб, Алексей поскакал дальше. Вскоре он выехал на бугор, усыпанный камнями. С другой стороны на бугор поднимались артиллеристы. На лафете переднего орудия, сдвинув на затылок фуражку, сидел гармонист. Прижавшись ухом к двухрядке, он усердно выводил «барыню». Рядом, то приседая, то подпрыгивая, «двигались ухающие плясуны.

Поравнявшись с артиллеристами, Алексей дружески помахал рукой.

— Поехали, друзья?

Любуясь весельем батарейцев, Алексей чувствовал, как к нему постепенно возвращается хорошее настроение.

В штаб отовсюду поступали сведения об успешном продвижении всех частей дивизии. Ознакомившись с ними, Алексей убедился, что подготовка дивизии к наступлению была проведена удачно.

Переговорив с Ревесом и сделав необходимые распоряжения, Алексей попросил привести к нему Фому. Ему не терпелось узнать о матери, о Тютнярах, о Карабаше.

Усевшись на стул, Фома долго молча смотрел на Алексея, потом, как видно, окончательно убедившись, что перед ним действительно сидит живой Алексей Карпов, вскочил на ноги.

— Ну здравствуй, Алексей Михайлович, — крепко сжимая протянутую руку, сказал Фома. — Вот уж не ожидал тебя здесь встретить. Угнали вас тогда из Карабаша, и все как в воду канули. Ни слуху ни духу. А бог-то, оказывается, спас вас — живой и большим командиром, вижу, стал. Дай-ка я обойму на радостях, — и он чмокнул прямо в губы взволнованного Алексея.

— Скажи, дядя Фома, как мама? — с нетерпением спросил Алексей.

— Да как тебе сказать? Вроде ничего, здорова. Недавно я ее видел в Челябе. Там живет теперь. Сам знаешь, в Тютнярах-то нельзя» ей. Постарела малость, и глаза побаливают, от слез поди…

— Что же она там делает? — продолжая волноваться, спросил Алексей.

— Знакомый у ней там есть. Кузьмой, кажется, его зовут. Человек, говорит, очень хороший, вот у них и пристроилась. Работает где-то на заводе. А что делает не сказала. О тебе сильно тоскует. Хотя бы, говорит, краешком уха о нем услышать. Тогда бы я не плакала, а песни каждый день пела.

— Неужели в Тютнярах и в Карабаше ничего не знают о Тургоякской шахте? — помрачнев, Спросил Алексей.

Фома отрицательно покачал головой.

— Нет, не слыхали, а что?

Алексей тяжело вздохнул, медленно-медленно поднялся на ноги.

— Ты ведь знаешь, сколько в прошлом году каратели из Карабаша людей угнали. Думаешь, где они? Все в шахте лежат. Один я вырвался.

— Что ты говоришь? Выходит, племянник мой, Мишутка, тоже там? — волнуясь, спросил Фома.

— Там, — глухо ответил Алексей.

— Эх, гады! — сжав кулаки, яростно закричал Фома.

— А ты еще служил им, — сказал Алексей с упреком.

— Какое там служил, — сердито отмахнулся Фома. — Мобилизовали нас, насильно в казармы заперли, а потом погоняли недели две в Челябе по Сенной площади и сюда-А мы через ночь всей ротой к вам. Только один раз и выстрелили, в своего ротного. Не дураки. Теперича люди стали сами разбираться, кто за что воюет.

— Ну, а как в Карабаше? В Тютнярах как дела? — продолжал спрашивать Алексей.

— И там и сям одинаково, — вздыхая, махнул рукой Фома. — Каждый день аресты. Без винтовки и плети колчаковцы шагу не делают. Стонет наш брат всюду.

— Не все поди стонут, кое-кто и радуется.

— Ясно не все. Такие, как Абросим, снова кадила раздули. Мельница, кожевня, лавка и сама власть — все в ихних руках. Или Сенька Шувалов, сверстник твой, начальником большим в Челябе заделался. Офицеру Простых людей, как мух, давит. Теперь на фронт приехал. А в Карабаш чужаки опять понаехали. Попритчилось им, что ждали их там; Силятся все завод на полную пустить, да что-то не получается. Рабочие тянут волынку.

— Ждут, значит, нас там? — повеселев, спросил Алексей.

— А ты как думал? Знамо, што ждут. Наелись колчаковских порядков, сыты по само горло.

Алексей замолчал, взгляд его долго бродил из угла в угол, потом, как бы решившись на что-то, он спросил:

— Как ты смотришь, дядя Фома, на такое дело, если тебе предложат вернуться в Челябинск?

— В Челябу? А черта мне там делать, — ответил Фома с удивлением. — Нет уж, если можно, Алексей Михайлович, то меня здесь оставьте. Я воевать пойду, даром хлеб есть не буду.

— Воевать надо, дядя Фома, там, где пользы больше принесешь. Здесь одним человеком больше, одним меньше, разница не велика. А. там совсем другое дело. Мне кажется, что мама там не зря живет.

— Я тоже так думаю, да разве они мне скажут?

— От нас придешь, скажут. Не одного пошлем и документами обеспечим. Подумай-..

— Если так надо, я не супротив, — согласился Фома. — Посылайте, поеду.

Разговор с односельчанином успокоил Алексея, он почувствовал новый прилив энергии. Его обрадовала весточка о матери, рассказ Фомы о том, что в родном Челябинске живут и борются Кузьма Прохорович, мать и многие другие единомышленники.

Получив от Данилы Ивановича разрешение на посылку в Челябинск группы людей, Алексей сейчас же приступил к организации этой группы. Он рассчитывал помочь челябинцам поднять восстание. Он верил, что люди, подобные Кузьме Луганскому и матери, не сидят там сложа руки. Нужно было сообщить им, что Красная Армия не остановится перед Уральским хребтом, а будет наступать до полного разгрома колчаковщины. Он верил, что это сообщение удесятерит их силу, укрепит веру в скорую победу. Вместе с этим ему хотелось сообщить матери, что он жив и надеется скоро с ней встретиться.

На первый взгляд дело началось с пустяка. Командир четвертой роты написал командиру полка подполковнику Шувалову рапорт. Он сообщал, что не раз сам слышал, как в соседней роте играют на гармошке и поют запрещенные песни. И что командир этой роты поручик Красноперое смотрит на большевистские выходки солдат сквозь пальцы.

На следующий день Шувалов вызвал к себе Красноперова и просил объяснить, почему он допускает эти бандитские вылазки своих подчиненных.

— Что с ними сделаешь, господин подполковник, — пытаясь оправдаться, ответил Красноперов. — Неграмотные мужики, что взбредет на язык, то и орут, а спроси что к чему, ни один не ответит. Я им сколько разъяснял, зачем, говорю, вы, братцы мои, эти дурацкие песни орете, пойте лучше «Хазбулат удалой» или «Скрылось солнце за горою». Стоят, разинув рты, слушают, а потом, смотришь, опять за свое.

— Вот то-то, что за свое, — вспылил Шувалов, — знаем мы этих неграмотных. Зря они такими делами заниматься не будут. Знать, недаром говорят, что у-вас в роте большевик на большевике. Смотрите, поручик, как бы вам отвечать не пришлось.

— Прямо не знаю, что с ними делать, господин подполковник, — развел руками Красноперов. — Пойду еще поговорю, может быть, образумятся, дураки.

Шувалов подошел к стене, снял с крючка плеть, показал поручику.

— До тех пор, пока не начнете разговаривать с ними вот на этом языке, добра не ждите. — И, помолчав, добавил:

— Я должен предупредить вас, поручик, если вы сами не измените к мерзавцам такого, с позволения сказать, благодушного отношения, я буду вынужден обо всем сообщить командующему армией. Думаю, что вы читали приказ верховного правителя. Знаете, что за такие дела к стенке ставят. — Потом, устремив на поручика недобрый взгляд, добавил: