Между тем семь человек белогвардейцев подъехали к дому, остальные стояли поодаль, командир затарабанил черенком по воротам.

— Открывай! Все одно теперь никуда не денетесь.

— Врешь! — крикнул в ответ Алексей, и за ворота полетели три гранаты. Белогвардейцы пришпорили коней, но было поздно. Три солдата были убиты, еще трое ранены, один смертельно, среди раненых был и командир.

Отступив, колчаковцы начали обстрел поповского дома. Пули прошивали деревянные стены, раздробили зеркало, продырявили самовар. Поповские домочадцы подняли невообразимый крик. Когда одна из пуль ранила руку матушки, поп, как ошалелый, бросился во двор, выскочил за ворота и в одном подряснике, подняв впереди себя крест, побежал к стреляющим. Вздрагивая от страха и перевешивая слова молитвы с плачем, он объяснил колчаковцам, какой опасности подвергается его семья и сами колчаковцы и в какой безопасности находятся спрятавшиеся за каменной стеной их враги.

Беснуясь от злобы, колчаковцы прекратили стрельбу. Они установили за домом наблюдение и решили ждать утра. Рассчитывали, что к утру подойдет из соседней волости дружина. Туда с приказом был направлен солдат. К утру же могли подъехать и отставшие кавалеристы. Большего колчаковцы сделать не могли, их осталось всего восемь человек, а за каменной стеной было пятеро вооруженных наганами и гранатами большевиков.

Когда белогвардейцы прекратили стрельбу, Карпов с Михаилом обследовали двор. В каменной конюшне у попа стояла тройка хороших лошадей.

Метель усиливалась. Видимость все больше сокращалась.

Ждать утра — значит, готовить себя к смерти.

— Запрячь тройку поповских лошадей в палубок и рвануться, — предложил Редькин. — Попу своих оставим, анафеме не предаст.

— У нас нет винтовок, нечем отстреливаться, — выслушав Редькина, ответил Алексей.

К командиру подошел Пронин, и как всегда спокойно сказал:

— У ворот трое убитых. У всех винтовки. Разреши, я сползаю.

Алексей молчал. Посылать Пронина было опасно.

— Винтовки дело хорошее, но тебя могут пристрелить. На это я согласиться не могу. А впрочем… Обожди — и пошел в дом.

— Послушай, хозяин! — сказал Алексей, разыскав попа. — Ты священник и твоя обязанность заботиться о страждущих.

Поп с недоумением и страхом смотрел на Алексея.

— Скоро ночь. У ворот лежат три человека, разыгрывается буран, сверху валит снег.

Заплывшие глазки попа скользнули к полу.

— Я только что творил молитву по убиенным.

— Но двое из них еще живы, шевелятся. Мы просим, чтобы ты принес их сюда. Понимаешь, что сами мы сделать этого не можем.

Поп насторожился. Ему не хотелось идти к лежащим за воротами солдатам. Мало ли что могут подумать колчаковцы.

— Я немощен, — сказал он, смиренно опустив голову, — и мне такая ноша не под силу.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Алексей. — Тогда вот что, сходи к ним и скажи, чтобы не стреляли. Мы пошлем своего человека, подберем раненых, положим их в палубок, и ты свезешь их туда. Но учти, если перебежишь, твоя семья ведь здесь остается.

Деваться попу было некуда, и он пошел. Через несколько минут поп вернулся и сообщил, что командир белых согласен с предложением.

Пронин перетащил во двор одного за другим двоих мертвых солдат с винтовками и патронами. Винтовку третьего привязал за конец вожжей и незаметно для белых утянул во двор. Покончив с этим, сейчас же приступили к выполнению второй части задуманной Алексеем операции. С вечера, когда только еще начинало вьюжить, было замечено, что белые по двое охраняют каждую сторону дома. Это подтвердил и ходивший к колчаковцам поп.

Запрягли двух поповских лошадей, уложили груз, четверо легли в палубок. Семен сел править. Из ворот выехали медленно и сразу же свернули в сторону, куда поп ходил «парламентарием». Когда в буране показались два белогвардейца, из палубка грянуло четыре выстрела, лошади рванулись вперед.

Через два часа, навьючив груз на спины лошадей, группа ушла в лес. Падающий снег надежно хоронил ее следы.

Потрепанный в нескольких неудачных боях полк Луганского был отведен в тыл на пополнение в небольшой чувашский городок. Луганский был назначен начальником гарнизона.

С приходом полка в городке начались пьянки. Особенно усердствовали офицеры, в том числе и сам Луганский. Среди солдат усилилось дезертирство. Это еще больше задерживало комплектование поредевших подразделений полка.

Машутка жила в маленькой комнатке при штабе. Дел у ней было совсем мало, и она часто бродила по улицам города, заходила на базар, бесцельно толкалась в гуще запрудившего площадь народа, среди которого было немало солдат.

Чтобы купить самогонки, солдатам нужны были деньги, и они сбывали на базаре все, что только можно было продать. Продавали награбленное у населения, а заодно и казенное имущество. Машутка не раз видела, как продавались уздечки, седла, новенькие шинели и сапоги. А один раз у ней на глазах два солдата привезли и за бесценок продали бричку.

— Бери, бери, не сумлевайся, — получая деньги, говорил обрадованному дешевой покупкой чувашину пьяный в распахнутой шинелишке, в стоптанных сапогах, желтозубый солдат. — Сами сделали, прямо из мастерской. Может, лошадь надо? Скажи, мигом доставим. Но чувашин от лошади отказался и, впрягшись в оглобли, повез бричку с базара.

Машутка догнала чувашина, дернула за рукав.

— Дурак! Почему лошадь не взял, ведь задаром бы отдали.

— Боюсь, — ответил ошарашенный чувашин.

— Кого? Если потребуется, они тебе командира полка украдут. Бери, не бойся.

В одно из очередных посещений базара в толпе кто-то дважды толкнул Машутку в спину. Вначале она не обратила на это внимания, но ее толкнули снова, обернувшись, она увидела рядом с собой старьевщика в лисьем треухе, в нагольном полушубке, в лаптях. Едва заметным кивком головы он звал ее за собой. Машутка двинулась за ним. Через два квартала парень свернул вправо, затем влево и, не оглядываясь, скрылся в калитке почерневшего от времени тесового забора. Машутка прошла мимо. Окольным путем дошла до штаба. И только когда стало смеркаться, осторожно постучалась в низенькую дверь избы, куда зашел старьевщик.

Увидев Машутку, выглянувший из сеней парень заулыбался и, пропуская ее вперед, шепнул:

— А мы ждали-ждали, думали, что ты уж не придешь.

— Днем нельзя было, — тихо ответила Машутка. — Мало ли кто мог увидеть.

— Хорошо. Больно хорошо, — открыв дверь в избу, согласился парень.

В простенке между двух закрытых ставнями окон на полочке горела пятилинейная лампа. Спиной к двери, согнувшись над ботинком, работал сапожник. На полу валялись обрезки кожи, пахло дегтем.

— Ну, что, Каюм, — не оборачиваясь, сказал сапожник, — кто прав оказался. Я или ты?

— Как всегда, — засмеялся Каюм. — Колдун ты и есть колдун. У тебя сам шайтан в помощниках ходит.

Поздоровавшись, Юсуп усадил Машутку на табуретку.

— Садись, Маша. Давно я тебя не видел, а ты нужна нам до зарезу, — оглядывая Машуткину обувь, сказал Юсуп. — Если есть новости, рассказывай, а пока снимай-ка сапоги. Стоптанные они у тебя, починю. На всякий случай предлог будет.

— Новостей, Юсуп, никаких нет, — снимая сапоги, ответила Машутка. — В тылу стоим, пьянством занимаемся. Потихоньку разлагаемся. Вот, пожалуй, и все.

— Это тоже не плохо, — вырезывая и примеряя набойки, сказал Юсуп. — Если поможем, еще лучше будет, — не все же сами разлагаются.

— Да, конечно, — согласилась Машутка. — Но как им поможешь?

— Подумать надо. Колесо, и то не покатится, если его не толкать.

— Их власть своими порядками подталкивает.

— И это верно, — согласился Юсуп, забивая в каблук гвозди. — Но это половина дела. Вторую половину мы должны делать. Один сдвинет, другой подтолкнет, колесо куда быстрее покатится.

— Говори прямо, что я должна делать? — спросила Машутка.

— Ух, ты! — сдергивая с лапы сапог, засмеялся Юсуп.