Выслушав Алешу, Луганский предупредил:

— Виду не подавайте, что вы знаете меня и Калашникова, и вообще обо всем происшедшем молчок. Осмотримся, потом видно будет… Хотя и не в должном ты возрасте, Карпов, но ладно уж, зачисляем. Полезный человек…

В середине зимы Калашников получил приказ отправиться со своей батареей в Польшу. Битва под Березинами, проигранная из-за бездарности штабов в тот момент, когда она мужеством солдат была почти выиграна, и разгром русских под Лодзью потребовали больших пополнений. Приехавший в лагерь друг детства Калашникова, артиллерийский полковник удивил его своим пессимизмом.

Вечером в дружеской беседе полковник, пользующийся информацией высокопоставленных лиц, рассказывал о том, как скверно идут дела на фронте.

— У нас не может быть больше иллюзий, — шагая по небольшой комнатке, говорил он. — Сражение под Лодзью, — это безумие, это несчастье! Мы потеряли огромное войско. Наши арсеналы и кладовые пусты. Армии нужно сорок или пятьдесят тысяч снарядов в день, а мы производим не больше тринадцати. В запасе стоит около миллиона солдат, но нет винтовок.

— Ну, а что же союзники?

Полковник снисходительно посмотрел на Калашникова. «И этот тоже верит в „помощь“ союзников», — подумал он, и, глядя куда-то в сторону, ответил:

— Да потому, что наши союзники до подлости умны.

Они хотят, чтобы мы одни, несмотря ни на какие жертвы, изматывали Германию до тех пор, пока они сами не соберут все свои силы.

— Но ведь об этом будут знать солдаты, народ?

Полковник махнул рукой:

— Наш народ привык ко всему. Но обидно за Россию, за нашу честь. Кто же не видит, что в этой ужасной войне мы шаг за шагом почти полностью теряем свою самостоятельность. Ведь каждый раз, когда немцы начинают серьезно нажимать на французов, их посол сейчас же является к нашему военному министру и, как хозяин, предлагает ему бросить русские армии в наступление.

— Так не из-за этого ли, главным образом, гибнут миллионы наших солдат? — чувствуя, как к сердцу подбирается ужас, спросил Калашников чуть слышным голосом.

Полковник нервно шагнул в сторону стола и медленно произнес:

— Да. Мой дядя, генерал Янушкевич[7], считает, что это так.

Подавленный всем услышанным, Калашников молчал. Он, казалось, забыл о присутствии полковника. Его душила злоба.

— Какая подлость! Какая подлость… — заговорил он наконец. — В самом деле, разве французскому послу жалко крови русских солдат? Но почему же молчат наши руководители? Неужели они до сих пор не поймут этого?

Полковник ехидно улыбнулся, потом ответил:

— Вы слишком многого хотите, мой друг. Не забывайте, французская буржуазия очень богата. Она осыпает золотом царских министров. Они у нее на поводу.

— Можем ли мы еще верить в победу? — спросил Калашников.

— Да, безусловно, — очевидно, убеждая самого себя, ответил полковник. — Слишком много принесено жертв, чтобы отказаться от этого. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы победим. Однако нам придется пережить еще немало тяжелых разочарований. По крайней мере, до тех пор, пока не будет усилена власть великого князя.

— Значит, вы считаете, что судьбу России будет решать главнокомандующий русской армией, а не правительство и не народ?

— Сейчас исход войны и судьбу России должны будут решать военные руководители.

— А народ? — снова Переспросил Калашников.

Полковник недовольно пожал плечами.

— Народ, батенька мой, никогда еще не решал судьбу государства. Она всегда решалась только при его помощи.

Я не сомневаюсь, что и на этот раз все решится таким же способом. Да и вопрос-то, как видите, идет не о народе и не о правительстве, а всего лишь о том, что нужно укрепить власть тех людей, которые свободны от немецкого влияния и пока еще не куплены французами. Вот и все.

Расставшись с полковником, Калашников долго не ложился спать. Он хорошо понял, к чему стремится полковник.

— Хочет укрепить монархию через власть военного сапога, — шагая по комнате, шептал Калашников. — Но ведь сами они потом будут делать то же самое, что делается сей час. Великий князь? Главнокомандующий? Ему, видите ли, не хватает власти! А кто же, как не он, бросает в бой неподготовленные армии? Кто же, как не он, заставляет их без винтовок и снарядов прорываться к Берлину, чтобы гибелью миллионов наших солдат дать возможность французскому командованию закончить вооружение своей армии и дождаться прибытия английских войск? Вот оно, подлое засилье иностранцев-чужаков и не менее подлое и глупое лицо наших хозяев, о котором неоднократно и совершенно справедливо говорил мне Ершов, — невольно признавался Калашников. — Французской армией командует генерал Жоффр, а русской — французский посол. Чего же может ожидать от этого Россия? Разгрома и истребления всех ее сил? Да, это наш удел. И мы его дождемся, если ничего не будет сделано для изменения руководства государством. И, конечно, не такого изменения, о котором думает полковник, а более решительного.

Калашников позвал денщика и послал его за Луганским. «Нужно, чтобы солдаты знали, что делается на фронте, — решил Калашников. — Пусть растет справедливый народный гнев. Наша родина нуждается в искуплении».

Алеша начал войну в Пруссии в конце 1914 года и был живым свидетелем гибели десятой армии в Мазурских лесах и болотах… На его глазах польская и литовская земли были устланы сотнями тысяч трупов русских солдат. Он видел, что в пехотных полках, сражавшихся с прекрасно вооруженным противником, по крайней мере половина солдат не имела винтовок. Под градом пуль и шрапнели безоружные солдаты терпеливо ждали гибели своих товарищей, стоящих впереди, чтобы потом взять выпавшее из их рук оружие. Ужасны были эти побоища при безмолвной артиллерии и безоружной пехоте.

Среди солдат распространились слухи об измене лиц царской фамилии и военного министра. Когда эти слухи дошли до Алексея, он весь закипел от гнева и негодования. Выбрав удобный момент, спросил у Калашникова:

— Василий Дмитриевич, неужели это пройдет даром.

Неужели они так и не ответят за реки солдатской крови.

Обращаясь к Калашникову с этими словами, он искал ответа на вопрос, где же найти выход из того страшного водоворота, в котором он носился, словно маленькая, бессильная песчинка.

Хмурясь и смотря в землю, как будто бы он был сам виноват в этой трагедии, Калашников ответил.

— Такие дела, Алексей, бесследно не проходят. Ответят, да еще как. — Он помолчал и подняв глаза на Алексея добавил: — Порукой этому народ и его прозрение. А мы должны всячески ему помогать.

Через несколько дней после разговора Алексея с Калашниковым, едва не погиб их полк. Весь предшествующий этой страшной катастрофе день дивизион вел напряженный бой с немецкими батареями. К вечеру артиллеристы узнали, что дивизион вместе с полком отрезан и оказался в ловушке. Неприятель захватил последнюю проезжую дорогу. Отступать теперь можно было только через болото, но проходимо ли оно — никто не знал.

Посланная вперед разведка еще не вернулась, а командованию полка было известно, что противник движется быстро и все, кто в течение ночи не успеют перебраться через болото, вынуждены будут утром сдаться противнику.

Командир полка, раненный в ногу осколком снаряда, на все уговоры начальника штаба не разрешать полку двигаться в глубь болота до тех пор, пока не будет отыскано удобное для прохода место, неизменно отвечал:

— Ждать мы не можем. У нас нет времени. Утром полк будет уничтожен или его вынудят сдаться. А для русского солдата лучше смерть в болоте, чем позор в плену.

— Но у нас нет материалов мостить гати, а их впереди, должно быть, несколько, — делая последнюю попытку уговорить командира, доказывал начальник штаба.

— Нет материалов? Это чепуха. У нас есть обоз, одежда, лошади, наконец. Русские солдаты Альпы переходили, а тут только болото. Ерунда какая…