На подмостки поднялся Кузьма Прохорович.

— Нам на себя нужно надеяться, на свои силы. До царя-то далеко, а до бога высоко. Нужны мы им больно! А товарищам нашим в тюрьме, наверное, и есть нечего. Я так думаю: надо на все заводы и в мастерские представителей послать. Общее требование в поддержку тюремным предъявить. Не согласится власть — объявим забастовку.

Через два дня рабочие всех предприятий города прекратили работу. На улицах и около предприятий начались стычки бастующих с полицией.

Опасаясь всеобщего восстания, губернатор вызвал начальника жандармского управления. Остервенело комкая лист бумаги с изложением требований рабочих, он яростно прохрипел:

— Я этим мерзавцам еще отплачу, но сейчас придется согласиться…

При этом он так взглянул на жандарма, что тот затрясся и присел:

— Распустил сукиных детей, унимай теперь…

Через день после переговоров Шапочкин, Маркин, Марья и другие заключенные были выпущены из тюрьмы. Ершова перевели в одиночку. Четыре шага в длину, три — в ширину. Высоко под потолком — небольшое, с железной решеткой окно. Привинченная к стене койка, табурет — вот и вся обстановка нового жилья Захара Михайловича.

И все же Ершов остался доволен. «Железная решетка на окне поставлена с внутренней стороны. Значит, подтянувшись на руках, можно смотреть в окно». По ободранным стенам было видно, что заключенные по мере сил пользовались этой возможностью.

Поднявшись на табурет, Захар Михайлович ухватился за железные прутья, легко подтянулся до половины окна и стал внимательно осматривать окружающую местность.

На переднем плане видна была часть тюремной стены с будкой часового на углу и заросшая побуревшим бурьяном небольшая полоса двора. За тюремной стеной, не дальше двухсот сажен, на крутом пригорке беспорядочно теснились небольшие деревянные домики с ветхими крышами и зачастую заклеенными окнами. За домиками чернела обширная свалка, а дальше начиналась окраина города.

Через несколько минут руки Ершова настолько устали, что он вынужден был опуститься на пол. Отодвинув табурет в невидимый через глазок угол, он снял ботинок, вынул из-под стельки переданную ему Маркиным ножовку и внимательно осмотрел ее.

— Молодец Нестер, — одобрительно прошептал Захар Михайлович, укладывая ножовку обратно в изношенный до дыр ботинок.

В течение нескольких дней Захар Михайлович, ничего не предпринимая, продолжал ожидать появление обещанного Нестером связного. В камеру заходили только надзиратель, старший надзиратель, и раздатчик пищи. Ожидать, что связным окажется один из них, у Ершова не было никаких оснований. Все трое тюремщиков не скрывали своей неприязни к нему, особенно раздатчик. Каждый раз, войдя в сопровождении старшего надзирателя в камеру, он тотчас начинал ругаться:

— Бунтовщик, каторжник, — ворчал он на Ершова, — и за что вас только царь-батюшка хлебом кормит? Был бы я царем — всех бы вас на горькой осине перевешал и дня держать не стал бы. Социалист… проклятый, чтоб тебе ни дна, ни покрышки.

Пропуская ругань мимо ушей, Ершов впивался глазами то в надзирателя, который, не заходя в камеру, стоял у двери, то в раздатчика. Однако, кроме равнодушия, он ничего не мог обнаружить на их лицах.

Могильная тишина действовала на Ершова угнетающе. Всем существом своим рвался он к деятельности, к свободе, к жизни, полной тревог и волнений.

Иногда осаждали воспоминания. Он видел себя шестнадцатилетним юношей… Едва закончив гимназию, он ушел из родного дома, потому что твердо решил навсегда связать свою судьбу с пролетариатом. Первая задача, которую он себе поставил, — приобрести специальность слесаря, чтобы как можно ближе связаться с рабочими. Ершов не ошибся. До тех пор, пока он, изнеженный юнец, со слабыми неумелыми руками, плохо выполнял работу, рабочие смотрели на него свысока. Изнемогая от появившихся на руках гнойных мозолей, работая по четырнадцать часов в сутки, часто не имея куска хлеба, Ершов продолжал настойчиво изучать слесарное дело, и когда он, наконец, овладел этой специальностью, положение его среди рабочих резко изменилось. Теперь даже потомственные мастеровые относились к нему с уважением, считая его своим человеком.

Между тем на предприятии было неспокойно. Задавленные поборами и штрафами, обозленные издевательским отношением со стороны хозяев, рабочие все больше и больше негодовали. Готовясь к борьбе, они создали союз социал-демократов. В числе его членов был и Ершов. Руководил союзом пожилой рабочий, приехавший на завод из Петербурга.

Теперь все свободное время Ершов отдавал революционной работе. Он был пропагандистом, учителем. Выступал в защиту рабочих. Организовал страховую кассу, налаживал связь социал-демократических групп.

Вскоре, однако, все оборвалось. В очередную получку с рабочих механического цеха по распоряжению приехавшего на завод хозяина были удержаны штрафы, достигшие пятидесяти процентов их месячного заработка. Штрафы были начислены за разные мелкие производственные неполадки, зачастую совершенно не зависящие от рабочих.

Выведенные из терпения люди толпой направились к хозяйскому особняку. Заводчик был дома, но выйти к пришедшим отказался.

— Я не делегат, чтобы ходить к ним с отчетами, — заявил он управляющему, доложившему о приходе рабочих механического цеха. — Скажите им, что здесь нет другого хозяина, кроме меня. Значит, как я скажу, так и будет.

Передавая рабочим ответ хозяина, управляющий добавил:

— Сами виноваты. Работайте лучше, тогда и штрафов не будет.

— Неправду говоришь, никакой вины за нами нет, — пытались возражать металлисты. — Ни за что штраф удержали. Это произвол. Мы требовать будем!..

— Требовать? — не скрывая иронии, переспросил управляющий. — А кто же дал вам право требовать? Это дело полюбовное, хотите работать — работайте, не хотите — уходите. Но требовать вы ничего не можете.

В этот же день рабочие механического цеха по предложению Ершова объявили забастовку. Решив сломить сопротивление рабочих, хозяин приказал немедленно уволить всех забастовщиков и выселить их из заводских бараков.

В ответ на произвол хозяина, по совету социал-демократического союза, на следующий день к забастовщикам присоединилось большинство рабочих завода.

Но и хозяин не дремал. Из города нагрянула полиция. В одну ночь были арестованы почти все члены союза и многие рабочие механического цеха.

Нашлись и предатели. На другой день после арестов они собрали рабочих и стали уговаривать их прекратить забастовку. От имени хозяина выступил управляющий. Охарактеризовав рабочих механического цеха как пьяниц и бракоделов, он настаивал на прекращении забастовки, в противном же случае грозил увольнением.

Тогда из толпы вышел Ершов. Не задумываясь о последствиях, он уверенно, как на свое рабочее место, взошел на крыльцо…

— А ну! Посторонись, — отодвинул он плечом управляющего и пристальным взглядом обвел стоявших плотной стеной рабочих. Он видел: на него с надеждой смотрели сотни знакомых ему глаз.

— Товарищи! — как только мог спокойно произнес Ершов. — Вы знаете меня лучше, чем этот враль, — показывая через плечо на вздрогнувшего управляющего, сказал он презрительно. — Скажите, кто из вас может подтвердить, что я пьяница? Кто из вас может сказать, что я плохо или недобросовестно работаю? А ведь за то, что я из-за отсутствия света не мог выполнить заказ, с меня удержали почти половину месячного заработка.

Рабочие возбужденно задвигались, закричали:

— Знаем! Всех так обирают!

— Грабители! Всю кровь высасывают!

— Сами подлецы, а нас с работы долой, в тюрьмы сажают!

Ершов хотел уже сойти с крыльца, но управляющий схватил его за ворот.

— Я — враль? — брызгая слюной, хрипел он и замахнулся на Ершова кулаком, но тот ловко вывернулся, схватил противника и сбросил с крыльца.

На Ершова бросились полицейские, но в схватку вступили рабочие. Воспользовавшись сутолокой, Ершов смешался с толпой, свернул за угол и через несколько минут был в безопасном месте.