Как потом рассказал Алексею один из бойцов, тоже собиравшийся было бежать и отставший от товарищей лишь из-за приступа аппендицита, люди, не знавшие Редькина, были настолько сбиты с толку, что решили немедленно бежать.

По этому случаю Михаила вызвали в политотдел. Беседуя с заместителем начальника отдела, он заявил, что «хотел путем революционного воздействия на несознательный и отсталый элемент поднять авторитет дорогих товарищей командира и комиссара».

— Понимаете ли вы, — спросил заместитель начальника отдела, — что такой метод воздействия на бойцов равно силен провокации?

— Прекрасно понимаю, то есть… Что касается провокации, — Михаил запнулся, ему так хотелось запомнить и применить в разговоре это новое, замысловатое слово, что он даже забыл, о чем с ним говорили. — Я как коммунист и большевик…

— Да какой ты, к черту, большевик, — вспылил заместитель начальника политотдела, — провокатор ты, вот кто.

Хватит с тобой болтать. Как только приедет комиссар, будем обсуждать твое персональное дело.

На следующий день перед разбором дела Михаилу дали заполнить анкету. Дойдя до вопроса «К какой партии Вы принадлежите», Редькин написал: «К Российской Коммунистической партии (большевиков)», потом задумался и тут же добавил: «а вот в части провокатора не пойму».

Присутствующий на заседании Маркин попросил Михаила разъяснить, что это значит. Редькин смутился, почесал затылок, но и тут остался верен своей привязанности к непонятным ему словам и начал плести несуразицу.

Чтобы выручить товарища, слово взял Алексей. Он обрисовал Редькина, как честного человека, стойкого и бесстрашного бойца, преданного Советской власти, но малограмотного и любящего много поговорить высокопарным стилем.

Тогда, обращаясь к Михаилу, комиссар спросил:

— Скажите, товарищ Редькин, вы помните, как говорили, у вас мать с отцом? — Чево же не помню. Мама у меня и сейчас жива.

— Так что же, они плохо говорили?

— Нет, чего же, даже очень хорошо.

— Тогда почему бы и тебе не говорить так же просто, как говорили твои родители. А то говоришь, сам не зная что. Компрометируешь и себя и нас. — В заключение комиссар предложил послать его на политкурсы. Потом разъяснил Редькину, что такое провокатор.

По дороге на батарею Михаил долго молчал, потом все же не стерпел, спросил:

— Как ты думаешь, товарищ командир, в отношении полемики комиссара с моими революционными речами? Неужели я, сознательный боец Красной Армии, в самом деле должен говорить на простом деревенском языке? Кто те тогда будет меня слушать?

— Вот слушаешь же ты Маркина. А разве он не на простом языке разговаривает с нами? — вместо ответа спросил Алексей.

Редькин по привычке почесал затылок и, все еще стремясь найти какое-то оправдание, ответил:

— Так то комиссар. Башка… Он, может, конечно, и просто, а я совсем другое дело.

— Ну, если комиссар тебе не пример, тогда на товарища Ленина посмотри, как он запросто с народом разговаривает. И его все понимают.

Редькин вздохнул, возражать против Ленина он не мог. Снова почесав затылок, ответил:

— Вот поеду на курсы и там постараюсь все понять, и тогда послушаешь, какие я буду речи закатывать.

Но обстоятельства сложились так, что поехать на курсы Редькину удалось не скоро. Начались осенние наступательные бои красноармейских частей Восточного фронта. Белые упорно сопротивлялись, и батарея не раз ураганным огнем прокладывала дорогу наступающему полку. Вначале враг часто переходил в контратаки, и опять батарее приходилось помогать пехоте отбивать белогвардейцев.

О курсах Михаил не хотел и слушать.

— Наступать и без курсов хорошо, до затишья не поеду, — ответил он на предложение командира батареи. А когда пришло предложение из полка, даже рассердился.

— Нема дураков ерундой заниматься, когда стрелять нужно. Поеду в следующий набор, а сейчас и не подумаю.

Маркин не настаивал.

Первые же дни наступательных боев показали, что когда есть снаряды, советские артиллеристы стреляют не хуже белогвардейских. В артиллерийских дуэлях с карповской батареей хваленые английские пушки, как правило, или летели вверх колесами, или их поспешно увозили в тыл.

Осенью 1918 года на Восточном фронте наступил тот период, когда все время наступающая сторона исчерпывает, наконец, свои возможности и, теряя былое преимущество, начинает терпеть поражение. К этому времени в деревне произошло много перемен. Основная масса мужиков, поддерживающая вооруженные отряды «Народной свободы» и белочехов, начала поворачиваться в сторону Советов, отказывая Комучу в доверии и помощи. Советские войска заняли Казань, Симбирск.

Чувствуя неизбежную гибель, руководители контрреволюции бросились искать выход. Застучали телеграфные аппараты, заструились тонкие накрапленные ленты, помчались для личных свиданий делегаты высших и низших рангов. Собравшись, они спорили, угрожали, доказывали. Но договориться ни до чего не могли до тех пор, пока эсеры не нашли, наконец, спасительное предложение: «Директория!!!»

Это слово Редькин впервые прочитал в армейской газете перед очередным боем. В газете о ней было написано «белогвардейский ублюдок».

На просьбу бойцов, прочитавших газету, разъяснить, что такое директория, Михаил не задумываясь сказал:

— Вы знаете, что такое в городе дом с красным фона рем у двери?

Красноармейцы отрицательно замотали головами.

— Не знаете? — удивился Редькин. — Да это же самая бесстыдная окова капитализма и всего прочего. Одним словом, дорогие товарищи, — закончил он назидательно, — директория — это всем сволочам сволочь.

Через несколько минут, начиная пристрелку, Михаил сам посмотрел, как поставлена дистанционная трубка, сам проверил наводку и, убедившись, что все сделано так, как передал с наблюдательного пункта командир, поднял вверх руку.

— По белогвардейской рвани, — торжественно закричал Редькин, — и по всем сволочам, а ну, старушка, ахни! — он махнул рукой, первый номер дернул шнур ударника, и «старушка» с шестидюймовым ртом ахнула.

Теперь ждали, что скажет командир. Какие будут даны поправки. Но Алексей почему-то медлил.

В ответ на выстрел начала действовать вражеская батарея. Первый фонтан земли взвился саженях в ста пятидесяти справа, потом снаряды стали ложиться слева и сзади.

Бойцы забеспокоились, полезли в окопчики, стали прижиматься к щитам орудий. Самое страшное в такое время для бойца — безделье. Если бы орудие стреляло, была бы надежда, что их снаряды попадут в неприятеля раньше, чем прилетит вражеский снаряд. Притом во время стрельбы людям нужно внимательно слушать команду, подносить снаряды, прицеливаться. Теперь же все мысли бойцов сводились только к одному: попадет следующий снаряд в батарею или пролетит мимо?

Только один командир орудия невозмутимо сидел на пеньке, и Михаил, не отходя от телефона, доедал оставленный от обеда кусок хлеба, запивая водой из горлышка железного чайника.

Вскоре поступила команда с уточненным прицелом, и после второго пристрелочного выстрела, батарея один за другим сделала несколько залпов. Теперь неприятельские пушки больше не стреляли, и батарея перенесла огонь на живую силу противника.

Через некоторое время послышалось красноармейское ура. Пошла в атаку красная пехота. Белые покатились назад.

Но много еще тяжелых боев предстояло красным бойцам. После того, как директория была заменена Колчаком, им пришлось еще раз отступать почти до самой Волги. Враг был силен. Он опирался на активную помощь мировой буржуазии и многочисленные контрреволюционные силы внутри России. Не раз еще бросались белогвардейцы в яростные атаки, надеясь разгромить Красную Армию. Но то, что произошло на Восточном фронте осенью 1918 года, не могло уже быть ликвидировано никакими усилиями.

Еще в Революционно-военном Совете республики Ершова предупредили о трудностях с продвижением поездов. Теперь он убедился в этом на практике. Хотя он и ехал в скором поезде особого назначения, но так же, как и все поезда, он шел с бесконечным числом больших и малых остановок. Стояли на станциях, на разъездах и на перегонах. То были неисправны пути, то в тендере не оказывалось угля или воды, то не хватало какого-то сигнала будочника, ушедшего со своего поста, а иногда стояли вообще неизвестно почему.