Сообщение было настолько неожиданным, что Жульбертон не скоро понял, как далеко зашла дерзость рабочих. А когда понял, пришел в неистовство.

— Бандиты! Мерзавцы! Они решили передать рудники большевикам на полном ходу. Но этого не будет. Нужно немедленно взорвать ствол шахты и схоронить их там, уничтожить, как крыс, — бегая по кабинету, кричал Жульбертон.

На мрачном лице Рихтера мелькнуло что-то похожее на улыбку. Выждав, когда Жульбертон успокоится, он попросил его сесть рядом.

— То, что вы предлагаете, господин Жульбертон, абсолютно невыполнимо и очень опасно. Нас убьют раньше, чем мы это сделаем. — Рихтер помолчал, прошелся несколько раз по кабинету, потом снова подсел к взволнованному англичанину и глухо спросил:

— Значит, вы считаете, что мы должны пойти на любой риск, лишь бы отомстить им.

— Да, считаю, и готов заплатить за это любую цену.

— Правильно. Я тоже за это. Но ваши средства негодны. Послушайте, господин Жульбертон, а не лучше ли нам повторить свой старый эксперимент. Вы помните тринадцатый год. Тогда нам удалось обуздать этот сброд…

— Хорошо помню. Вариант тоже не плохой. Давайте искать исполнителя, — блестя сухими глазами, согласился Жульбертон. — Мне кажется, можно бы поручить…

— Нет, нет! — запротестовал Рихтер, даже не выслушав Жульбертона. — Сейчас никому нельзя верить. — И, помолчав, добавил: — Вы собираетесь уезжать?.. Не так ли?

— То есть? — догадываясь, куда клонит Рихтер, неопределенно спросил Жульбертон.

— Мне кажется, что было бы куда лучше, если бы вы взяли это дело себе. Оно потребует несколько минут. Потом вы уедете. А расхлебывать кашу буду я…

— Хорошо, я согласен, — вставая, решительно заявил Жульбертон. — Дайте мне еще один «Смит-Вессон».

Отправляясь на шахту, Жульбертон не сомневался, что там, кроме сторожа, никого нет, и ему удастся, справившись с делом до прихода утренней смены, покинуть Карабаш. Но наверху оказалась большая группа рабочих и около десяти военнопленных.

Кое-как Жульбертону удалось пробраться незамеченным в паровую. Около посапывающего котла, прямо на полу, свернувшись калачиком, храпел кочегар. Уронив голову на стол, в машинной спал машинист.

Вооружившись коптилкой, Жульбертон подошел к шкафу, взял нужный инструмент и, подкравшись к лебедке, принялся за дело. Жульбертон понимал, что если сидящий машинист или кто-то другой увидит его за этим делом, то ему несдобровать. Но злоба на вышедших из повиновения рабочих была сильнее страха, и он, то и дело озираясь, продолжал подпиливать канат.

Работа подходила к концу, оставалось только замаскировать надрез, когда скрипнула дверь и на пороге неожиданно выросла фигура второго кочегара. Из-за его спины в помещение один за другим стали появляться рабочие и пленные. Жульбертон понял: спасение только в том, чтоб пробиться к двери силой, а затем, отстреливаясь, добежать до ожидающей его пары лошадей. Выхватив оба револьвера, он начал в упор стрелять в подходивших к нему людей. Трое рабочих и двое пленных были убиты, еще несколько человек ранены. Когда Жульбертон выбежал в дверь, пересек двор и уже считал себя в безопасности, на его голову вдруг обрушилась тяжелая дубина, поднятая сторожем шахты.

Так бесславно закончил свою жизнь один из злейших врагов карабашских рабочих, верный слуга матерого колонизатора Уркварта.

Утром на ноги поднялся весь Карабаш. По требованию рабочих власти разрешили устроить погибшим карабашцам торжественные похороны, но военнопленных предложили хоронить отдельно, без гробов и без почестей.

Этим власти хотели разъединить сложившиеся братские отношения рабочих с военнопленными, но карабашцы настояли, чтобы военнопленных хоронили в одной могиле с рабочими.

От имени властей переговоры с представителями рабочих вел Кучеренко.

Прикидываясь блюстителем православной веры, он доказывал, что, дескать, похороны православных людей с супостатами — дело противозаконное и не христианское.

— Я всегда был с рабочими, — говорил Кучеренко. — Быть кооператором — значит, быть социалистом. Но мы, русские, верим в бога и должны блюсти законы своей религии… Положить прах православного человека с немцем, значит, взять на душу великий грех. Как социалист…

— Какой ты, черт, социалист, — не вытерпел стоявший впереди всех Федор, — предатель ты, белогвардеец. Вот кто… До социализма тебе столько же, сколько вашему верховному до Москвы. Сматывал бы лучше манатки, а то опоздать можешь.

Кучеренко схватился было за карман, но взял себя в руки. Смотря на злобные лица рабочих, он понял: сейчас не время для расправы. Пора бежать на восток.

На следующую же ночь он исчез из Карабаша, прихватив восемь подвод, нагруженных своим, а заодно и заводским добром.

Через два дня сбежал из Карабаша и Рихтер. Накануне к нему пришел Зарип.

— Здравствуй, бачка, — стаскивая с бритой головы малахай, оскалив зубы, сказал Зарип. — Почему наша никакой порядка нет? Почему такой большой изъян делаешь?

— Что тебе от меня надо, — насторожившись, буркнул Рихтер. — Зачем пришел?

— Как зачем? Как чаво надо? Оборудование грузил, машина грузил. Много грузил; Все пропадать будет.

— А тебе-то что? — со злостью спросил Рихтер.

— Как что? Хозяйский добра беречь надо. Брезент давай, рагожка давай, куль давай, хороша паковать нада, накрывать нада, чтобы целый была. Хозяин спасибо скажет…

Изумленный Рихтер бросился к Зарипу, схватил заскорузлую руку.

— Спасибо. Вот спасибо. Как я не догадался раньше обратиться к татарам… Ведь они могли меня выручить. Не додумал… Не додумал… — Он подбежал к столу, написал записку, вложил в протянутую руку Зарипа. — Вот, бери.

Там тебе дадут все: кули, мешки, брезенты. Спасибо тебе, друг Зарип. Посмотри, чтобы все было в целости, я тебе доверяю…

— Как же, как же, бачка. Все смотрим, все сделаем, как надо… — уверял Зарип.

И «сделал». Ночью железнодорожники снова подали состав к заводу. Охраны там уже не было. Зарип приехал, не один. Рабочие бережно сложили оборудование в склад, а взамен наложили в кули и мешки гранит, кирпич и разный лом. Платформы аккуратно укрыли брезентами. Смеясь, помахали железнодорожникам руками. Этой же ночью состав ушел в Кыштым.

…Похороны убитых рабочих и военнопленных карабашцы превратили в митинг дружбы русских и иностранных пролетариев. Когда над землей вырос могильный холм и Федор произнес прощальную речь, на могилу поднялся Отливак.

— Дорогие друзья! — сказал он взволнованным голо сом. — У нас сегодня общее с вами горе. Но мы, военно пленные, еще больше поняли, кто нам настоящий друг и кто враг. На этом примере русские рабочие показали, как надо бороться за общее дело трудовых людей. Так пусть же кровь погибших навсегда скрепит дружбу между нами.

Скрепит независимо от того, в каком государстве мы живем и какой веры придерживаемся. В заключение я хочу сказать так: вечная память погибшим, вечная дружба между нами — живыми.

Трехэтажное рыжее здание, наспех переоборудованное под лазарет, неуклюже торчало на самом берегу Миасса. Сырые, нештукатуренные стены, спертый воздух и, вдобавок к этому, грязное завшивленное белье вызывало у обитателей лазарета отвращение. И все, кто мог хоть кое-как двигаться, стремились как можно меньше бывать в лазарете. С утра раненые стайками бродили по торговым рядам, заглядывали в богатый Якушевский магазин, протягивали руки за милостыней. А после обеда, когда на базаре никого не было, бесцельно шатались по дышащему зноем городу, обложенному облаками пыли. Кругом ни кустика, ни деревца. Единственный в городе небольшой парк занят французскими солдатами. Проходя мимо парка, челябинцы с негодованием смотрели на короткоштанных французов.

Машутка и еще несколько девушек лежали в небольшой отдельной комнате. К ним часто приходила из города выздоровевшая после ранения Дина. Она теперь снова работала машинисткой в комендатуре и каждый день приносила подругам фронтовые и городские новости. В последние дни девушка стала почему-то грустить, и Машутка часто замечала на себе вопросительный взгляд подруги.