— Пост бросили, подлецы, — хрипел Луганский, — дисциплину нарушили, отряд и меня, командира, опозорили!

— Виноваты, господин капитан, — понурив головы, отвечали отрядники.

— Расстрелять мерзавцев, расстрелять всех троих, — решил Луганский.

Дружинники побледнели. Боязливо озираясь, они ждали помощи от присутствующих на допросе Зубова и Назарова. Но те молчали.

Неожиданно за товарищей заступился Тимошка. Взяв под козырек, он сказал:

— Очень жарко было, господин капитан, что тут особенного? Вы ведь тоже купались… Они разве знали…

Луганский побагровел. Позабыв о дружинниках, бросивших свой пост, он приказал им, которых он только что приговорил было к смерти, связать Тимошке руки.

Через полчаса парня расстреляли. Луганский произнес после расстрела речь. Он назвал расстрелянного врагом свободы и демократии, шпионом и большевистским агентом. Призывал дружинников огнем выжигать из своих рядов подкидышей красной заразы.

Решив во что бы то ни стало поймать Алексея, Луганский с десятком дружинников прискакал в Тютняры. Он надеялся, что Карпов вернется домой.

В управе хозяйничал Абросим. Узнав, зачем приехал капитан, Абросим, как ужаленный, вскочил со стула.

— Прозевал, значит, есаул. Упустил. Знать, так я бы сам его прикончил тогда…

Луганский спросил:

— Что, здорово насолил он тебе?

— Если бы только мне? — махнув рукой, простонал Абросим. — Всех наших повыгонял. Как коршун вцепился. Спасибо болезнь помогла. А тут переворот подоспел…

— Но, может быть, он дома сейчас, — спросил Луганский.

— Нет, где там… Следим мы… Я бы знал. Мать дома, это точно, а его нет.

— Жаль, — с досадой протянул Луганский. — А все-таки надо обыскать.

Часть этого разговора подслушал дежурный в управе, сидящий за дверью Фома. Сообщение о том, что Фома был убит на германской, оказалось неверным.

Когда Фома понял, зачем приехал капитан, он осторожно вышел из управы, огородами добежал до дома Карповых, вызвал на крыльцо Марью, постукивая зубами, сказал:

— Беги, Марья Яковлевна. Белые приехали, обыск будет. Беги скорее.

Через несколько минут Фома, тяжело дыша, снова сидел в сенях управы, попыхивая в темноте цигаркой. А Марья, бросив все, гумнами уходила к Увильдам.

А в управе все еще продолжался разговор:

— Потапыча надо вслед за Карповым взять, — настаивал Абросим. — Этот старик вот уже несколько лет всю волость мутит. Писал я об этом каторжнике, да там плохо чухаются. Старик, говорят, последние дни доживает. Оно, может, и так, а все же лучше его убрать совсем.

Луганский не собирался заниматься в Тютнярах еще кем-либо, кроме Карпова. Но Абросим настаивал, и он согласился арестовать Потапыча и проверить дома тех, кто ушел с красными, Абросим доказывал, что некоторые вернулись, а некоторые партизанят и нередко по ночам появляются в селе.

Дворы Карпова и Потапыча оцепили на рассвете. На стук в дверь Потапыч сполз с кровати и, не спросив, кто стучит, снял дверной крючок.

Разъяренный тем, что в доме Карповых не оказалось ни одной души, Луганский грубо спросил:

— Кто есть в доме, кроме тебя, старая крыса?

Потапыч с презрением посмотрел на Луганского, потом на Абросима и, тяжело садясь на кровать, сказал:

— Крысы те, кто не спросясь, в чужой дом лезут.

После обыска Абросим зло выругался, сказал с нескрываемой злобой:

— Улизнул, стерва, — и, дернув Потапыча за рукав, добавил:

— А ты, старик, давай-ка собирайся, с нами пойдешь.

Потапыч едва поднялся, потухшим взором осмотрел избу. В одних кальсонах и ночной рубашке вышел во двор и молча пошел за ворота.

Старик догадывался, куда его ведут, но на сердце было спокойно. Он чувствовал, что жить ему все равно осталось недолго., Разгоралась утренняя заря. Она как бы торопилась еще раз порадовать старика тысячами красок. Потапыч всегда любил смотреть на утренние зори, каждый раз находя в них что-то новое.

Из-за плетней то тут, то там показывались женские головы. Соседки смахивали слезы, прощально махали руками. В ответ Потапыч медленно наклонял голову.

Наконец его вывели из села, за гумнами подвели к большой глубокой яме, из которой брали глину для побелки печей.

— Вот, вставай здесь, — показывая на край ямы, сказал Абросим. — Кончилась твоя подлая жизнь.

Потапыч подошел к обрыву, повернулся лицом в сторону зари. Луганский приказал дружинникам приготовиться. Но они не успели этого сделать. Качнувшись и оседая, старик скользнул в яму.

— Врешь, подлец, — прохрипел Луганский, — я заставлю тебя посмотреть в глаза смерти. — И, показывая в яму дулом нагана, приказал:

— Вытащить!

Два дружинника спрыгнули в яму, подошли к лежащему вверх лицом Потапычу, взяли за руки, но тут же отступили. Старик был мертв.

В это же утро другая группа дружинников под командованием Зубова выловила и расстреляла двух вернувшихся домой красноармейцев.

Вот уже несколько дней лежал Алексей у Пустоваловых на полатях. Приведенный Сергеем фельдшер, перевязав рану, категорически потребовал:

— Сейчас же ложитесь в постель и без моего разрешения не смейте вставать. Ведь у вас такое, брат, состояние, что краше в гроб кладут. Нужен отдых, иначе сорветесь.

Вам тогда сам бог не поможет.

Алексей пристально посмотрел на фельдшера и отрицательно покачал головой.

— Нет, товарищ фельдшер, я должен завтра же пойти к Малышеву. Говорят, он собирает все разрозненные красноармейские и партизанские отряды.

— Ну что ж, — рассердился фельдшер. — Иди, коли так уже не терпится. Только там ведь бойцы нужны, а не инвалиды. Так что, лежи дней десять смирно без всяких разговоров.

Алексею ничего не оставалось, как залезть на подати. В первые дни он только и делал, что спал, ел и опять спал. В доме стояла тишина. Рано утром Сергей вместе с женой уходили на завод. Возвращались они всегда поздно вечером, а иногда и ночью. С хозяйством управлялась дальняя родственница хозяйки — стройная девушка с румяными щеками и с шапкой пышных русых волос. На несколько педель раньше Алексея она приехала из деревни, чтобы помочь по хозяйству жене Сергея, мобилизованной на заводскую работу. Но получилось так, что мобилизацию продлили еще на два месяца, и Машутка осталась у Пустоваловых.

Разговоров с Алексеем она избегала, ограничиваясь лишь двумя словами: «Ешь!» и «Спи!».

Так было несколько дней. Потом как-то, угощая Алексея топленым молоком, Машутка как бы невзначай обронила:

— Скучно здесь. У нас в деревне куда веселей.

Алексей внимательно посмотрел на девушку, и ему стало жаль ее. «Ведь целыми днями не с кем словом перемолвиться, — подумал он, — работа да забота». И, чтобы занять ее, решил поведать, как его маленького обманул англичанин.

Потом раз за разом он стал рассказывать ей истории из жизни Захара Михайловича, Данилы Ивановича и других своих друзей.

Машутка с завистью слушала Алексея.

— Вот это жизнь, — говорила ока. — А я жила весь век в деревне и ничевошеньки не знала.

…Постепенно рана у Алексея заживала. Отдохнувший молодой организм наливался силой. Поднявшись с постели, Алексей сейчас же взялся за дело: он снял со стены ведро, вышел за ворота, достал из колодца бадью воды и, перелив ее в ведро, понес под сарай. В это же время к гнедому с охапкой сена подошла Машутка. Увидев Алексея, несущего воду, девушка нахмурилась, взяла у него из рук ведро и, показав на скамейку, сказала строго:

— Иди лучше посиди вон там. Здесь и без тебя управятся.

— Да и я могу, — пытался отговориться Алексей. — Хватит уж валяться, пора и за дело.

В глазах девушки мелькнула едва заметная теплинка, но она строго сказала:

— Хватит или нет, это еще надо фельдшера спросить.

Алексей перешел двор и смущенный обращением Машутки неохотно сел на ступеньку крыльца.

Смущение Алексея обрадовало Машутку, и она, продолжая теперь уже нарочно хмуриться, повесила на кол пустое ведро, набрала из поленницы большую охапку дров и, прихватив свободной рукой сушившийся на веревке половик, легко пошла в дом.