— От этого мы делаемся только моложе! — также шутя отвечала Наталья. Нередко, чтобы увидеться с ним, она проходила пешком огромные расстояния, по несколько дней находясь в пути.

На днях он получил от нее через освободившегося из тюрьмы товарища записку.

«Рада за тебя, — писала Наташа. — Верю, что теперь уже скоро».

Когда Алеша приближался к станции, у вокзала остановились три кавалериста. Алеше показалось, что одного из них, в форме офицера, он видел где-то раньше.

— Казаки! Казаки! — шептали сидящие на перроне пассажиры. — Каратели…

Алеша вошел в вокзал. У буфета стоял офицер и тянул из граненого стакана водку. Казаки сидели на скамейке и тоже пили.

«Где же я видел его? — думал Алеша. — Вот, анафемская душа, никак не вспомню! А водку хлещет, будто лошадь воду. Здоров, видать дьявол».

— Господин офицер! Ваше благородие, — услышал Алеша. — Я не на свои торгую, у меня семья. За себя хоть заплатите… Казакам я жертвую… — чуть не плача, упрашивал офицера буфетчик, пожилой взлохмаченный еврей.

— Неужели нужно платить? Не знал и удивляюсь… — холодно улыбаясь и блестя наглыми глазами, говорил офицер, снова возвращаясь к буфету. — Тогда налей еще и закуски дай.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — залебезил буфетчик. — Вот водочка, огурчик, вот грибочки.

— Давай! Все давай! — согласился офицер. — Казакам тоже.

— Вы же заплатите, господин офицер? И казаки меня не обидят? О! Это такой народ. Такой народ, я вам скажу, — обращаясь к публике и чувствуя недоброе, бормотал буфетчик. — Не верьте, когда говорят, что казаки не платят. Они всегда и всем платят. Грабят, говорите? Ну что ж, и грабят, но за то и платят.

— Что? Что ты сказал, сволочь такая? — стукнув стаканом по столу, спросил офицер.

— Ваше благородие! Господин офицер, — совсем перепугавшись, залепетал буфетчик. — Они говорят — платят, я говорю-грабят… Нет! Нет! Я грабят, они платят… Я говорю…

Офицер ткнул в сторону буфетчика плетью.

— Митрофан! Ну-ка…

За прилавок не торопясь зашел один из казаков, взял буфетчика за ворот и поволок к офицеру. В воздухе взметнулась плеть. Буфетчик закричал и упал на колени; После нескольких ударов плеть отлетела от черенка. Офицер схватил буфетчика за шиворот и, приподняв, начал тыкать ему в грудь, в шею, в лицо культяпкой левой руки. Когда замелькала рука без кисти, Алеша вспомнил станицу и прибежавшего с площади перепуганного хозяина: «Есаул, было, вмешался, и тому руку отрубили».

«Он! Тот самый на крыльце тогда стоял. Эх! Только и знает, что людей бить».

Хотя Алеша весь дрожал и сердце его замирало, он не побежал сразу, как тогда с площади, а надвинув на лоб фуражку, медленно пошел к двери. Алеше до слез было жалко безвинного старика. Выйдя из вокзала, он пустился во весь опор к ельнику.

— Пьяные, говоришь? — переспросил Ершов, выслушав сообщение Алеши.

— Пьяные в стельку.

— Ну, это полбеды, теперь каратели в каждом поезде сдут. Лучше уж с этими пьяными.

Ершов тепло распрощался с Алешей.

— Ну, сынок, может, и не придется нам увидеться, только помни и верь: придет свобода. Не будет тогда на нашей земле ни чужаков, ни своих кровососов…

Есаул и еще какой-то в штатском оказались в том же вагоне, что и Ершов. Ночью есаул проснулся. Поднявшись, он долго возился и, как видно, обращаясь к кому-то из своих, сказал:

— Чертовски болит голова, опохмелиться бы, что ли?

— Если хочешь, у меня есть, — ответил сосед есаула.

— А ты будешь?

— Нет.

— Зря.

— Зря делаешь ты, а не я.

— Обо мне не говори. Я должен пить.

— Я тоже пил, а теперь вот только иногда… Немного…

— Сравнил божий дар с яичницей. Кто ты, а кто я?

— Какая разница? Тебе тоже пора за хозяйство браться.

Затем за перегородкой замолчали. Что-то булькнуло. Есаул, как видно, тянул водку прямо из горлышка. Потом сказал:

— Жаль только, что спят кругом. А то бы я целый час хохотал… Скажи, кто же тогда, по-твоему, евреев и коммунистов на тот свет отправлять будет? Уж не ты ли?

— Нет, я таким делом заниматься не буду.

— То-то же. А я чувствую, что теперь буду заниматься им всегда. Без этого и интересу нет в жизни.

— Звериный инстинкт.

— Не знаю. Но стрелять и карать я готов по двадцать часов в сутки. Я ведь давно начал… Сразу, как только почувствовал, что они до нашей земли добираются, закипело во мне все. Перевернулось. — Есаул скрипнул зубами. Стукнув пустой бутылкой, продолжал:

— Бросил я тогда все и в карательный подался… Командиром меня скоро назначили… И не ошиблись… Поработал на славу… Рука не дрожала…

— Знаю. Гремел на всю округу.

— Да! Гремел. Не одну тысячу перепорол, немало в тюрьмы, кое-кого и подальше отправил. И сейчас еще неплохие дела делаем. Многим не поздоровится.

— А толку-то, их не меньше, а все больше становится…

— С этими тоже справимся. Да! Да! Справимся. Обожди, не такое еще сделаем. А ты говоришь: хозяйством…

Ершову не спалось. Он поднялся. В окнах замелькали огни. Вдруг вагон сильно качнулся, дернулся, запрыгал по шпалам и быстро повалился набок.

Очнулся Ершов в незнакомом помещении. Голова и левая рука были забинтованы. В углу, рассматривая в книге картинки, сидел жандарм. Заметив, что Ершов пришел в чувство, он лениво поднялся и, как давнему знакомому, сказал:

— Ну, вот и порядок. Повезло тебе, можно сказать.

Благодари бога, что борода отклеилась. Иначе бы в больницу так скоро не попал. Кровью истечь бы мог. А впрочем, — добавил он с усмешкой, — тебе ведь все равно. Так и так — крышка.

— Вы не можете себе представить, мистер Темплер, как трудно здесь работать. Нет, мы еще не знаем этих русских.

Не знаем, — с явным оттенком досады повторил Петчер, и голос его задрожал. — Это какие-то особые люди. Они сов сем не похожи на жителей наших колоний. Если там для порядка требуется только плеть, то здесь, кроме плети, нужна еще и винтовка. Да, да, винтовка и… беспощадное сердце. Вот непременное условие, при котором мы можем достичь в России своей цели.

Темплер по-прежнему молчал.

— Я редко соприкасаюсь с этими свиньями, — брезгливо морщась, продолжал Петчер. — Но там, где необходимость заставляет это делать, я всегда чувствую, как глубоко они нас ненавидят. Ненависть этих варваров проявляется везде, даже в покорности отдельных лиц. В Лондоне этого, конечно, не замечают, — с огорчением вздохнул Петчер. — Поэтому там многого и не понимают. Даже дядя мой, и тот снова требует снижения расценок, восстановленных мною под страхом смерти. Я прямо говорю вам, что боюсь это сделать…

Чтобы не сказать лишнего малознакомому человеку, Петчер замолчал и стал ждать, что скажет Темплер. Но тот, насупившись, продолжал молча ходить по кабинету. Казалось, к затеянному разговору он не проявляет никакого интереса и озабочен чем-то совсем другим. Такое безразличие к столь важному вопросу Петчеру не нравилось. Но соблюдая вежливость, он ничем не проявил своего недовольства и после минутного молчания продолжал:

— Хорошо еще, что здешнее правительство во всем идет нам навстречу. Иначе, уверяю вас, любезный Темплер, — русские рабочие давно бы выгнали нас отсюда. Стоит только послушать, что говорят вожаки здешних бунтовщиков. Петчер вздохнул, поднялся на ноги и, стараясь усилить смысл сказанного, продолжал:

— Сейчас Россия представляет собой что-то вроде нагревающегося парового котла. И мне ясно, что если кочегар не сумеет своевременно дать пару выход, котел взорвется и вдребезги разнесет своих хозяев, а заодно и нас.

Только теперь, после этих слов, Темплер замедлил шаг, тяжело опустился на диван, неуклюже подобрал ноги, постучал пальцем по боковой стенке дивана и недовольно посмотрел на собеседника:

— Вы меня удивляете, мистер Петчер, — возразил наконец Темплер. — Ваша жалоба на Россию и на русских необоснованна. В России, позвольте доложить, существует самодержавие и его опора — помещики и капиталисты. Этот строй дает нам полную гарантию того, что можно добиться здесь своих целей, так как в наше дело втягивается все больше и больше важных русских лиц, в том числе и особ царской фамилии. Наши планы, должен вам сказать, в отношении России реализуются вполне успешно. Даже лучше, чем в некоторых британских колониях.