У меня задрожали губы при взгляде на мужа, я даже с закрытыми глазами могла на ощупь прочертить все его морщинки на лице, жёсткую щетину, упрямый подбородок, нос тонкий. Я помню, так переживала, безумно хотелось, чтобы у детей был именно его нос, потому что он такой прям красивый. Ровный.

Даже с закрытыми глазами я могла пройтись по его телу и сказать, где, какие были шрамики и ранки. Шов снизу от удалённого аппендикса, который чуть не оказался перитонитом. Под лопаткой короткий маленький след от того, что одним летом у матери на даче он неудачно приложился о дверь бани.

Я все это помнила, и я это буду помнить годами, несмотря ни на что.

Ручка в моих пальцах дрожала, выводя нечёткую подпись. Я кусала губы. Боялась что-либо сказать мужу, даже посмотреть на него, и только когда я поставила точку, я смогла выдохнуть.

— Так, все отлично, — Валера быстренько забрал соглашение у меня из-под пальцев и размашисто, словно бы даже не думая, чему подписывал приговор, поставил свою подпись.

Он же лишился всего.

Абсолютно всего.

— Теперь можем ехать домой. Тебе надо отдохнуть.

Я знала, что пройдёт какое-то время, и на суде уже у нас будет решение в отношении детей и бизнеса, и всего прочего. И поэтому накладки здесь не могло быть.

Нас должны были развести очень быстро.

Но я подозревала, что Валера рассчитывал, что я в последний момент передумаю.

Это так страшно, когда рядом с любимым человеком ощущаешь зверскую, лютую боль, которая дробит кости, выворачивает наружу все нутро. Выжигает кровь, оставляя на стенках сосудов всего лишь пепел её.

Но ещё страшнее просто уйти, выйти из машины, которая остановилась возле подъезда, тронуть пальцами ручку двери, опустить ногу, вылезти, а потом уйти.

Валера по инерции вместе со мной вышел из машины. Когда мы оказались в нескольких шагах от подъезда, он остановился, и я почему-то тоже замерла, подняла на него глаза.

— Карин, я очень сильно тебя люблю, правда.

И самое фиговое во всей этой ситуации было, что я его тоже очень сильно любила. Так сильно, что готова была наплевать на все доводы разума.

Но я взяла свою любовь. Положила в шкатулку и закрыла её на семь замков, чтобы больше никто и никогда не смог до нее дотронуться.

Я подняла глаза на Валеру, вздохнула тяжело.

— Я тебя тоже люблю, Валер, — прошептала я. А потом, качнувшись, шагнула ближе, привстал на носочки, положила ладони ему на плечи, толкнулась своими губами в его, чтобы в последний раз ощутить его привкус, аромат его дыхания, его руки, которые сдавили невозможно сильно. Его рваное сердцебиение, которое я ощущала даже сквозь грудную клетку.

Я все это хотела ощутить в последний раз.

Эту невозможную, запертую мою любовь, сдобренную болью.

И в этом поцелуе было скрыто намного больше, чем во всех словах мира.

Этот поцелуй оборвал ту искрящуюся золотую нить, которая навеки связывала наши сердца вместе. Он перерезал её, лишив жизни нас обоих.

Я прервала поцелуй, подняла глаза на мужа.

— Позвони, как решишь увидеться с детьми, — прошептала я онемевшими губами, ставя точку в нашем браке.

Валера

— Карин, стой, — язык к небу прирос, в груди, будто бы ядерный гриб взорвался. Я качнулся к жене, поймал её в свои объятия, обнял и вдруг понял, что она смотрит на меня пустыми глазами. — Карин, я не хочу развода. Я правда не хочу этого. Я хочу, чтобы мы хотя бы попытались, и я знаю, что тебе это будет стоить намного дороже, чем мне. Я знаю, что цена твоего прощения — это вечные сомнения в том, действительно ли я на работе или где-то ещё, правда ли я уехал в командировку или просто завалился с любовницей в гостиничный номер. Я все понимаю. Ты будешь платить эту цену за шанс, и я понимаю, что ты его давать не хочешь. Но если не сейчас, хотя бы не сейчас, Карин, чтобы немного успокоилось, немного улеглось, прошу тебя, хотя бы подумай об этом.

У Карины глаза подёрнулись дымкой слез. Губы дрогнули.

— Знаешь, Валер, что самое плохое во всей этой ситуации? То, что я тебя любила. Всегда. Неправильной, болезненной любовью.

Её руки прошлись мне по предплечьям и остановились. Мне казалось, как будто бы я сквозь кожу чувствовал ее холод изнутри.

— Я тебя любила той любовью, которую называют зависимой. Это когда вроде бы, понимаешь, что быть вместе невозможно. А по одиночке — невыносимо. Но пока у нас все было хорошо, я этого не осознавала. И сейчас ты не представляешь, как сильно мне хочется плюнуть на все, прижаться к тебе и громко расплакаться, кричать, бить тебя в грудь. Возможно, я бы тебя укусила. Я бы обвиняла тебя во всем в том, что ты предатель, изменник. Мне этого сейчас хочется. И чтобы ты держал меня на руках, прижимал к себе и соглашался со всем, говорил, что да, ты такой есть, но ты очень сильно меня любишь и никогда, никогда не бросишь.

— Я не хотел тебя бросать, Карин…

— Валера, дело не в том, что у тебя была любовница или в том, что ты спал с ней или нет. Женщина с рождения всегда находится в более уязвимом положении. У нас нет вашей силы. У нас нет вашей ловкости, вашего ума, вашего гормона лидерства, что ли… Мы всегда от кого-то зависим: от родителей, от мужей, от детей. Я была зависима от тебя. Я жизни никогда не представляла без тебя. Мы поженились и все, для меня весь мир перестал существовать, потому что я знала, что я с тобой, я тебе так безоговорочно верила, что не представляла, что такое может произойти с нами. И вот за это утраченное доверие, я не могу тебя простить. Потому что я буду переживать не о том, что ты ушёл с любовницей. Если честно, мне на это плевать… У нашей истории подоплёка такая, что ты бросил свою ответственность за семью, ты бросил ответственность за меня, оставил меня одну в хищном мире, беззащитной по той простой причине, что пока женщина находится рядом с детьми, у неё никогда не будет возможности постоять за себя, а когда женщина с детьми и беременная, она ничем не уступает младенцу. Ты меня бросил в хищном мире, и как бы я не хотела тебя простить, инстинкты, что-то такое записанное на подкорке, они кричат, что теперь с тобой опасно. И это опасно переложится на наших детей. Так лучше я сейчас начну привыкать к этому хищному миру, чем, когда у меня окажется грудничок на руках и двое детей, а тебе вдруг снова покажется, что я что-то не так сделала, чего-то тебе не додала, и я снова окажусь брошенной. Я так не хочу. Я не хочу снова оказаться в этой ситуации. Я прошу тебя простить, что я не могу тебе поверить.

У меня в груди все сдавило, и я понял, что Карина ощутила мою измену острее, чем она есть на самом деле. Карина ощутила мою измену не просто как интрижку, задетое женское самолюбие, она это ощутила, как отсутствие безопасности.

— Прости меня, прости, пожалуйста, любовь моя, прости меня, — наклонившись, шёпотом произнёс я срывающимся голосом. Я просто хотел это сказать, чтобы она знала, что мне нифига не легче, чем ей, что мне мерзко от самого этого состояния, что ненавидел я себя настолько сильно, что готов был на кресте повиснуть, только бы искупить вину.

Мои руки взметнулись, я запустил пальцы в волосы, ощущая шелк кончиками пальцев, упёрся своим лбом в её лоб и тяжело задышал.

— Я тебя так сильно люблю, родной, — произнесла едва слышно Карина. И выдохнула. Ее горячее дыхание коснулось губ, и мне захотелось хватануть его своими губами, поймать, чтобы ощутить, что я все ещё жив.

Но вместо этого я зажмурился и уронил руки, позволив ей шагнуть, отдалиться от меня.

Я смотрел, как за дверью подъезда исчезла её тонкая фигура. Моя жена не из тех, кто не простит измену, она из тех, кто не простит предательство. А получается, я её предал.

Весь оставшийся день я бесцельно ездил по городу, когда-то останавливался в барах, хлестал стопку за стопкой, потом снова садился за руль.

Меня выворачивало от самого себя.

Осознание потерянного накатывало волнами, перед глазами стояла заплаканная Лида, возможно, которую я не увижу на выпускном в одиннадцатом классе, которая без меня станцует танец папы. Перед глазами стоял взбешённый Тим, победитель по жизни, и здесь картинка была ещё более удручающая. Я понимал, что ничего в его жизни не смогу изменить. Я даже не смогу в ней присутствовать, потому что он ненавидел меня, а дальше Карина, с младенцем на руках.