— Прекрати, пожалуйста…

— Да что прекратить? Господи, Карин, да ты меня с самого первого дня доводила своим чистоплюйством, — зло выдала свекровь. Она шагнула ко мне, перехватила меня за запястье и тряхнула мои руки, чтобы я наконец-таки посмотрела ей в глаза. — Карин, да очнись ты хоть сейчас.

— Да что я тебе, мам, сделала такого?

— Да ничего ты мне не сделала. Ты просто не такая, как я. И реально к тебе страшно приходить в гости, потому что сколько бы раз я не приходила, сколько бы раз я не смотрела на все полки, на все столы, у меня было такое чувство, что я нахожусь в операционной.

А у меня все время было чувство, что она приходила и чуть ли не пальцем проводила по всем столешницам и поверхностям, выясняя, где я оставила пыль, поэтому каждый раз перед её приходом, я нервно и истерично все намывала и полировала, чтобы она только не подумала о том, что её сын сделал плохой выбор и взял в жены какую-то грязнулю. Я очень боялась, что меня будет осуждать свекровь за то, что я недостаточно хорошо слежу за ее сыном.

— И вот пока ты вот этим всем своим занималась, ты профукала своего мужа. И не надо сейчас строить оскорбленную невинность и говорить, что в измене виноват он. Нет, Карин, в вашей измене виноваты вы оба!

Я пристально смотрела в глаза свекрови и жутко хотела закричать так громко, чтобы затряслись стекла, и следом они чтобы полопались.

— Я все понимаю, — медленно произнесла я, дёргая руки на себя. Но свекровь не отпустила, она продолжала держать меня за запястья и пристально смотрела мне в лицо. Так, словно бы выжидала момент, когда ещё вывалить на меня какую-нибудь правду мифическую, только что состряпанную философию о моём браке. — Я понимаю, что он твой сын и будучи сама матерью, я понимаю, что за Тима я тоже буду стоять горой, как бы мой ребёнок не поступил. Я всегда буду говорить, что он ни в чем не виноват, что это все остальные плохие, а Тим у меня один хороший, я понимаю, мам, тебя. Я понимаю, что иначе ты сейчас не можешь сказать, по той простой причине, что он твой сын, и это ничего не отменит. Но и открыто осуждать меня в том, что я где-то совершила ошибку в браке, тоже не надо. Мы не на конкурсе, я не требую никаких оценок от тебя, от своей матери, от соседей, от друзей. Ну, если ты с высоты своего возраста видела, что я люто косячу в браке, ты же могла сказать об этом раньше, а не дожидаться того, что все это будет высказано в момент нашего брачного кризиса. Ты же понимала это, так почему ты пятнадцать лет молчала?

— А сейчас… — сказала свекровь и тяжело задышала. У неё дрогнули ресницы, она опустила глаза. Я не хотела причинять какую-то боль матери моего мужа, брак с которым я не могу назвать плохим. Он был тяжёлым, весёлым, грустным, но брак с Валерой не был плохим. Я не испытывала никогда какой-то лютой, всепоглощающей ненависти к его родственникам.

— У меня просто, мам, создалось впечатление, что ты ждала этого момента, чтобы прийти и сказать «а я говорила», хотя ты не говорила, просто чтобы подчеркнуть разницу того, что кто-то поступал неправильно, вопреки твоей воле. И сейчас ты дождалась кульминации и можешь попенять на это. То есть ты могла взять ответственность за разговор со мной десять лет назад, двенадцать лет назад, но вместо этого ты не взяла ответственность, а когда наступили последствия, пришла высказывать мне все так, как будто бы груз на твоих плечах все это время лежал, хотя по факту — нет.

— Вы такие сейчас все модные: ответственность, груз, последствия, — дрогнувшим голосом сказала свекровь. Она разжала пальцы и выпустила из рук мои запястья. — Это, конечно, хорошо. Только вот если бы я пришла и сказала, я бы стала тем человеком, который разрушил твоё зефирное счастье, а потом пришёл бы он ко мне и сказал, чтобы я больше не смела приближаться к его семье, потому что он сам знает, как правильнее. Так скажи мне сейчас, пожалуйста, когда Тим приведёт к тебе жену, ты посмеешь что-то сказать плохое про неё или будешь глотать все?

Я тяжело вздохнула, отвела глаза, уставилась за окно, а в этот момент дверь палаты открылась, и Тимофей вместе с Лидой на руках зашёл внутрь.

— Ну, я все купил, — тяжело сказал сын и бросил пакет на кровать. — Может быть мы можем все-таки пообщаться вместо того, чтобы носиться по больнице только ради того, чтобы вы поговорили прямолинейно и без прикрас? — спросил Тимофей и спустил Лиду с рук. Она обняла его за талию и уткнулась носом в живот. Тим запустил пальцы Лидии в волосы и потрепал их.

Свекровь первая отмерла и кивнула, прошла, села в кресло, и начался ворох каких-то ненужных вопросов о том, как я себя чувствую, когда меня выписывают, и все такое.

Ближе к шести вечера Тим засобирался домой и расхныкавшуюся Лиду пришлось уводить чуть ли не со скандалом. Она требовала, чтобы я оставила её в больнице вместе с собой. Тим, конечно, тоже хотел этого, но мужественно молчал. Когда я обняла его, поцеловала в щеку, он прошипел:

— Очень хочу, чтобы ты поскорее выздоровела и вернулась домой. Я очень скучаю, мам.

Скупые острые слова прозвучали для меня как крик о помощи. Сыну тяжело было находиться сейчас с отцом. Мне кажется, он испытывал какую-то лютую горечь от того, что все так сложилось и как старшему ребёнку, как первому ребёнку, ему была свойственна ответственность, о которой так громко говорила свекровь.

Маленький, заботливый мой сын в свои тринадцать брал ответственность на себя, брал ответственность за семью на свои хрупкие плечи, и этот контраст…

Он вымораживал.

Я сильнее прижал Тима к себе и пообещала:

— Я скоро, на днях, а вообще хотелось бы завтра.

— Ты, главное, только выздоровей, — шепнул Тим и чмокнул меня в щеку. — Лид, ну прекрати, давай не будем ныть, — тяжело сказал он, перехватывая сестрёнку за руку. Лида обняла меня за ногу, и я присела на корточки. Дочка повисла у меня на шее и захныкала в волосы.

— Мам, давай быстрее. Я так боюсь за тебя.

Свекровь мне ничего не сказала уходя, просто демонстративно посмотрела на контейнер с пловом и супом, и я также демонстративно кивнула, выбирая формат общения холодной войны. Хотя я не понимала, за что воевать, у нас не было друг к другу претензий.

В девять вечера в дверь палаты тихо постучали. Валера зашёл и, неуклюже потоптавшись на месте, вздохнул.

— Я тебе кексы привёз из кондитерской.

В его руках была картонная коробка с золотистыми буквами. Я только кивнула и отвела глаза.

— А ещё, Карин, ты знаешь, я… Я, наверное, идиот, что так разговаривал с тобой, но несмотря на всю мою глупость, всю мою жестокость, я не могу представить своей жизни без тебя, без наших детей.

Я обняла себя руками, стараясь не вслушиваться в его слова, и в этот момент Валера поставил коробку с кексами на столик, а сам шагнул ко мне, присел на корточки возле койки и вытащил из заднего кармана плоскую небольшую коробку размером со смартфон.

И открыл её.

Там я увидела нечто очень неправильное для мужчины.

— Помнишь, ты плакала, что пинетки, которые вязала моя мама, одна куда-то делась и так и не нашлась. Это первые пинетки Тима, когда он… мы только его забрали с роддома. Вот она не нашлась. Ну я подумал то, что вторую я тогда могу забрать. А вот это, помнишь, в мае у Лиды выпал первый зубик. Я, конечно, монетку ей положил под подушку, типа такая бородатая зубная фея, а зуб упёр. А потом, помнишь, на третью годовщину я тебе подарил подвеску жемчужную, но через пару лет у неё сломался карабин, который держал жемчуг на цепочке, и ты очень переживала, что все сломалось, все испортилось. Я тогда пообещал, что обязательно найду способ починить, но тогда тоже забрал у тебя эту подвеску. Так и не починил.

В коробке лежали какие-то маленькие записки. Потом я увидела, что там была крохотная бирка с роддома Тима. Магнитик, который я в какой-то мастерской делала для дома, он был косой, кривой, как на кляксу похожий, но я была беременна Лидой и пыталась разнообразить свой досуг.