— Я постараюсь.

После звонка сына вся благостная тишина в голове растаяла, нервы снова были натянуты, и я старалась убедить себя, что мне просто кажется, будто бы у меня болел живот, но по факту мне это не казалось. Я не знала, что происходило со мной и была ли это психосоматика или навязчивое состояние, но в какой-то момент я поняла, что мне отчаянно страшно.

Я не знала, как выкручиваться с тремя детьми, я не представляла себе вообще жизни без мужа. Это было чем-то за гранью реальности, по той простой причине, что я себя убеждала и Валера это каждый раз подчёркивал, что я создана для семьи. Вот выяснилось, я создана для семьи, чтобы в этой семье, от такой клуши как я, муж, гулял по всяким профурсеткам.

Ближе к полуночи я поняла, что успокоительное все-таки разбежалось по крови. Меня стало нещадно клонить в сон, я лежала на боку лицом к окну и прижимала к себе край одеяла.

Где-то на грани сна, в тот момент, когда точно невозможно понять спишь ты или ещё нет, когда обычно кажется, как будто бы ты куда-то падаешь, вот именно в этот момент мне послышались его тяжёлые шаги.

Мне казалось, я бредила, и в этом бреду вместе с шагами скрипнула дверь палаты. Сырой ночной воздух принёс его запах, и я со всей силы зажмурила глаза: отказывалась верить в происходящее. А потом я ощутила, как койка прогнулась, и ещё раз, и горячее тело за спиной вдруг окутало меня в себя.

Я убеждала, что это действительно сон, и во сне я могу в последний раз ощутить тепло его кожи, но даже во сне мне было больно от его слов.

— Девочка моя, девочка моя маленькая, что же я натворил…

Я не хотела, чтобы он понял, что я не сплю. Я сама не хотела подтверждать, что я проснулась, и поэтому стараясь дышать ровно, я сжималась и слушала, что он говорил.

— Не надо было так поступать. Надо было просто прийти и сказать о том, что мне тебя не хватает. Не надо было вообще считать себя всесильным по той простой причине, что каждый сильный мужчина всегда понимает, что за его спиной стоит сильная женщина, а я посчитал, что у меня, наоборот, за спиной — слабая девочка, которая все проглотит.

От этих слов было больно и зло одновременно. Хотелось развернуться и зарычать на мужа, чтобы он понял, что он был не только не прав в отношении того, что за его спиной стоит слабая девочка, но даже в том, что и сильная не заслуживала никогда предательства.

— Если бы я знал, что так все обернётся, я бы в тот же вечер, не испытывая на прочность, не пытаясь донести до тебя, что мне тяжело, просто бы упал на колени и вымаливал прощения. Но я был очень зол из-за того, что построенный мой мир рухнул и оказался совсем не таким. Девочка моя любимая, родная, как же я мог так с тобой поступить?

Валера тяжело дышал, его дыхание постоянно касалось моей шеи. Мне казалось, что в какой-то момент я не выдержу и дёрнусь, отпряну от него, скачусь с кровати и закричу, но меня словно парализовало.

С кем он детей оставил?

Этот вопрос, как набат звучал у меня в голове, но потом, успокоившись, я поняла, что вполне возможно, он позвонил моей матери или своей. Не зря же они так обрывали телефон.

— Мне надо было сразу признаться, что ничего у меня ни с кем не было, кроме тебя, но я же хотел поиграть в мачо. Я же думал, что у нас все так крепко, что даже моё поведение это не сможет изменить. Но я не представлял, насколько ты храбрая, сильная, девочка моя. И теперь мне остаётся только гадать, сколько слез за моё свинство ты пролила ночами, теперь мне остаётся только уповать на великодушие. На то, что ты когда-нибудь сможешь простить меня и понять, что муж у тебя дурак. Дурак, который не захотел признаваться в том, что у него ничего не было, хотел выглядеть альфа-самцом.

Я не могла его слушать, мне казалось, что нервы сдадут, я развернусь и начну его душить, но, вопреки всему, моё тело словно застыло, и я, тихонько дыша, ощутила очень странное, очень непонятное и очень говорящее чувство.

Боль внизу живота ушла, как только он положил свою ладонь туда.

Карина

Он был со мной до самого утра, он прижимал меня к себе, обнимал, и он рассказывал мне о том, что было раньше, о том, что было у нас с ним, и в такие моменты моё сердце заходилось каким-то судорожным, нервным бегом, то ли старалось сбежать от него, то ли торопилось к нему, непонятно.

Я просто осознавала, что так, как раньше мы уже не будем, а по-новому ещё не умеем.

Когда в окне медленно забрезжил рассвет, я поняла, что я больше не могу. Я начала шевелиться. Я пыталась привстать, но, видимо, это стало сигналом для Валеры, и он, мягко убрав с меня руки, сел на койке и тяжело вздохнул. Он не понял, что я спала и просыпалась каждый раз, когда ощущала его шёпот, и сейчас я просто смежила веки, решила сделать вид, будто бы ничего не было, не было этой ночи, напитанной старыми воспоминаниями, которые Валера, как старый часовщик, вытаскивал из шкатулки памяти.

Из-под полуприкрытых ресниц я наблюдала за тем, как Валера встал, медленно прошёлся до сумки с вещами, которые мне привёз, потёр глаза, запустил пальцы в волосы и тяжело вздохнул, приподняв лицо к потолку. Он покачал головой, дёрнул рукой, посмотрел на время. И, бросив на меня задумчивый взгляд, все-таки снова шагнул кровати, провёл пальцами мне по волосам и наклонился, невесомо задел висок губами. Его шаги стали удаляться, а потом закрылась дверь палаты.

Я поняла, что осталась одна. И это оставшееся время до утреннего визита врача я провела в какой-то непонятной дрёме, во сне, либо в бреду, где слова мужа обретали физическую оболочку, где я видела, как мы один раз поехали на горнолыжный курорт и где Тим встал на лыжи. Он был ещё маленьким, по-моему, ему было четыре или пять, но уже тогда Валера его поставил и на лыжи, и на коньки. Он всегда говорил, что мальчикам необходим спорт, потому что спорт — это дисциплина. Мы пробовали хоккей, мы пробовали футбол, но Тим остановился на теннисе. Откатывая воспоминание назад, сейчас я видела, что для Валеры это действительно было важно и не понимала, как это важное стало таким ненужным сейчас.

В начале девятого утра пришёл доктор, померил мне давление, пощупал пульс, назначил ещё одно узи в обед. Ну и то, скорее всего, из-за того, что я его просто допекла тем, что у меня болел низ живота. Я не понимала, делала ли я правильно, что говорила об этих болях, или совершала ошибку, потому что потом, если я приму решение не в пользу беременности, все это окажется ненужным и терять то, что пыталась спасти — вдвойне тяжелее. Я не знала, как я поступлю дальше, сейчас был период, как это пишется в художественной литературе…

Время дождей.

Когда мир замирает и становится ничего непонятно. Что нас ждёт завтра — наводнение, либо солнце поутру, что случится через неделю, понадобятся ли резиновые сапоги и большие зонты вместе с дождевиками, либо мы сможем выйти из этого затяжного ливня почти сухими?

Вот это время замершее, оно сейчас было у меня, такой нелепый шанс взять у судьбы отсрочку.

После узи, на котором было отчётливо видно, что ничего плохого не происходило со мной, я разревелась прямо в палате.

Я не хотела затягивать время дождей. Но и решение принять я не могла. Мне надо было элементарно оказаться дома, открыть свои ежедневники, посмотреть все, встретиться с юристами, все-таки, может быть, поговорить с матерью. Чтобы хотя бы приблизительно знать, что меня будет ждать с тремя детьми. В четыре часа дверь палаты приоткрылась, и я увидела недовольного Тима, который поджимал губы и исподлобья наблюдал за мной.

— Привет, малыш, — тихо прошептала я.

— Привет, мама, — выдохнул тяжело Тим и открыл дверь. У него под рукой проскользнула Лидочка и попыталась сразу с разбега прыгнуть мне на койку, но у неё не получилось, и я, наклонившись, подтянула дочь к себе. Она упёрлась коленями в кровать и обняла меня за шею.

— Ма, мы так скучали. Папа совсем не умеет готовить. Он вчера взял пиццу, она была вкусная, но папа не умеет готовить.