— Хочу втащить, — сказал холодно, сын.

Я, распахнув руки, ухмыльнулся.

— Ну давай, вперёд, малыш…

Валера

Тим влетел в меня с остервенением, молотя в живот кулаками.

— Ненавижу, — зарычал он, дёрнулся вперёд, резко повалил меня на столешницу, зазвенели чашки, которые стояли в качестве декоративных. — Предатель, чёртов предатель, ненавижу тебя, ненавижу.

Тим рычал, кричал, и я в его голосе чувствовал такой срыв, что у самого на сердце становилось так паскудно, как будто бы я котят в детстве топил.

Сын орал, рычал, брыкался, он махал кулаками, промахивался, шипел, когда костяшки бились об мраморную столешницу.

Я даже не сопротивлялся, потому что знал, что это нормально. Дёрнувшись, Тим резко с локтя ударил мне в челюсть, я чуть было не прикусил язык и зашипел.

Сын резко отпрянул и снова зарычал.

— Предатель, ненавижу тебя, знал бы ты, как я тебя ненавижу.

Он сжимал кулаки, стискивал зубы, а в глазах у него стояли слезы.

Мой ребёнок, который в мгновение вырос от моей ошибки. У него стояли слезы в глазах…

— Ненавижу тебя, пап. Проклинаю, что ты мой отец, — Тим произнёс это медленно, тихо, и у него дрогнули губы, затрясся подбородок, и я оттолкнулся от столешницы, приоткрыл рот, проверяя на месте ли до сих пор стояла челюсть, шагнул вперёд и, размахнувшись, резко прижал к себе сына. Он уткнулся мне в грудак. Тяжело задышал. — Ненавижу тебя, отец, ненавижу…

От бессилия и ярости Тим захрипел.

Я запустил пальцы ему в волосы, хлопнул по спине ладонью.

— Я знаю, малыш. Только ты можешь меня ненавидеть, ты можешь меня презирать, но я тебя любить от этого не перестану. Как бы ты не изгалялся, как бы ты не махал кулаками, каким бы взрослым ты себе не казался. Я тебя любить не перестану.

— Нахрена ты это сделал? Зачем? Она же самая лучшая! Мама же самая лучшая! — Тим весь затрясся, его забило в судороге, он снова замахнулся, ударил меня кулаком по груди. А я прижимал его к себе и не знал, что ответить…

— Потому что идиот, Тим. Потому что забыл, что она самая лучшая. Потому что проверить хотел.

— Ненавижу тебя…

Он стоял, и я понимал, что его душат слезы, но он, как истинный мужик, не позволял себе такого, чтобы разныться. Он рычал, хрипел, сдерживался, а я прижимал к себе своего сына, свою копию, до зубовного скрежета похожего на меня, такого же нетерпимого, такого же резкого…

Мой сын — самый яркий показатель моей причастности. И третий ребёнок тоже мой будет. С моим противным характером.

— Я просто тебя ненавижу и не хочу с тобой рядом находиться…

— Терпи, скоро все изменится, скоро все станет лучше, Тим…

— Нихрена не станет лучше, все будет с каждым разом только хуже и хуже, — хрипло рыкнул сын и в один момент упёрся в меня руками и резко оттолкнулся. Он посмотрел расфокусированным взглядом на меня и прохрипел. — Ненавижу.

Я прекрасно знал, что он меня ненавидел. Если честно, я и сам себя ненавидел, и она меня тоже ненавидела.

Во всей этой картине мира меня любила только Лида, и то пока не понимая, что любить меня, наверное, неправильно.

Я зажал пальцами переносицу, увидев, как сын развернулся и вышел из кухни.

Он зло ударил по дверному полотну так, что оно долбанулось в стену.

Когда сын скрылся в коридоре, я устало опёрся о холодильник спиной и готов был взвыть. Сил нихрена никаких не было, и в этом был виноват только я. Только мои решения и поступки привели меня в данную точку. Чем дольше проходило времени, тем больше я понимал, что я — дерьмо, не человек…

Пиццу привезли буквально через пятнадцать минут, и счастливая Лида провела со мной ужин, в то время как Тим просто вышел, спёр несколько кусков и скрылся в своей спальне.

Лида что-то щебетала, лезла ко мне на колени, пыталась накормить меня, но мне кусок в горло не лез, поэтому я просто старался, чтобы она хотя бы поела и после повёл её готовиться ко сну. Она была гипервозбуждённая и никак не могла улечься, и только спустя несколько часов я смог встать и выйти из детской. Наткнулся на недовольного Тима, который слонялся по квартире и поджимал губы.

— Я бабушке позвоню, — сказал я тихо.

— И мне-то что? — с вызовом спросил сын и вздернул подбородок вверх. Я поджал губы и хмыкнул про себя. Позвонил матери.

— Ну что там у тебя? Что там случилось?

— Слушай, давай ты со мной не будешь разговаривать в таком тоне, по той простой причине, что меня сейчас это выбешивает.

Мать тяжело засопела в трубку, и я спросил:

— Ты сейчас сможешь приехать, если я тебе вызову такси?

— Что там у вас происходит?

— Ну, я тебе уже все объяснил, Карина в больнице, дети дома. Ты можешь какое-то время посидеть с ними, побыть, переночевать у нас, чтобы я съездил к Карине?

— Ох, что-то ты мне не договариваешь, Валера, что-то ты меня расстраиваешь.

— Ты можешь не читать нотации, а просто сказать «да» или «нет»? — зарычал я.

— Сиди уже, сейчас отца подниму, сами приедем…

Через час мать с отцом зашли в квартиру, но Тим вёл себя настолько отвратно, что до их приезда я успел только проронить.

— Языком не трепи попусту, не заставляй бабку с дедом нервничать.

Тим оскалился, но ничего не сказал, а когда родители приехали, то, высунув нос из своей спальни, сын только поздоровался и опять скрылся. Я дал объяснение, которое мать от меня выжимала и, быстро собравшись, запихав в сумку вещи Карины, зубную щётку, гель для душа, косметику, нижнее белье, пижамы, выскочил из дома.

Доехал до больницы.

Буквально за пятнадцать минут девушка на ресепшене, поджимая тоненькие ручонки, закатывала глаза.

— Но мы не можем вас пустить. Уже ночное время, время посещения кончилось…

— Мне, казалось мы с вами в частной клинике, — холодно проговорил я, вытаскивая из кармана кошелёк. — И поэтому пройти к своей супруге я могу в любое время дня и ночи.

Девушка закатывала глаза и все больше становилась похожа на припадошную лебедь.

Я покачал головой и положил на стойку пятитысячную купюру.

— Не провожайте, я знаю, в какой палате лежит моя супруга…

Когда я поднялся на этаж, то понял, что все уже давным-давно спят.

Я тихо прошёл, чтобы никого не разбудить, и приоткрыл дверь палаты.

Карина лежала спиной к двери и была сжата вся в комок. Я тихонечко поставил сумку с вещами на кресло и застыл возле спящей жены.

Если её не остановит ничего и она решит сделать аборт, то она в первую очередь себя проклянёт.

Меня пусть проклинает.

Наверное, я заслужил. Да не, я точно заслужил, но Карина себя никогда за это не простит.

Я тяжело вздохнул, прошёл к кровати, отвёл от лица её густые волосы. И провёл пальцами по хрупкому плечу. Присел на край сначала. Потом, поддавшись какому-то мимолётному мгновению, зачем-то прилёг, обнял жену со спины и тихо прошептал:

— Девочка моя, моя маленькая девочка, что же я натворил?

Карина

После звонка Валеры я немного успокоилась, но следом посыпался ворох сообщений от Тима о том, что «он предатель, я не хочу с ним быть, я лучше уеду». Я не понимала, куда он собирается уехать, но мне было отчаянно больно за своего ребёнка.

— Тим, пожалуйста, успокойся, я скоро вернусь, и все будет нормально, — шептала я сыну в трубку.

— Мам, ты не понимаешь, он — чудовище, я его ненавижу…

— Тим, я тебя умоляю, пожалуйста, не надо так…

— А как надо, как? — голос у сына был на грани истерики. Я понимала, что он разбит, он подавлен, он унижен. Но на данный момент я не могла ничего поделать.

— Прошу тебя, не предпринимай пока ничего, зайка мой, — тихо попросила я, сжимая себя в комок. Голос Тима больше не дрожал, он стал порыкивать, но вместе с тем вынужденно, чтобы только не расстраивать меня, он признался.