— Карин, Карина... Пожалуйста, пожалуйста, скажи мне, что я не опоздал. Я тебя умоляю, Карин, умоляю…

Карина

Я стояла и тряслась, сжимала побелевшими пальцами ремешок сумочки.

Вот что я ему должна была ответить? Садануть этой сумочкой хотелось ему по голове, да так сильно, чтобы мозги на место встали.

— Карин, прошу, скажи, что я не опоздал.

Сказать ему обо всем? Сказать о том, что когда я оказалась в палате и когда начался разговор с анестезиологом по поводу эпидуральной анестезии, когда меня попросили сесть на каталке и согнуться, прижать к себе к груди ноги, чтобы прощупать позвоночник, меня накрыла лютая паника и страх, и боль? Меня накрыло такое отчаяние, как будто бы я уже была в аду, заживо горела там, вертелась на вертеле у чертей. Сказать о том, что секундная заминка анестезиолога, которая произнесла: «Простите, не прощупывается. Сейчас я возьму иглу потоньше…», стоила нашему ребёнку жизни? Стоило того, что у меня, согнувшейся пополам, началась истерика, и я закричала на все помещение:

— Не трогайте меня, не надо. Пожалуйста, прошу вас!

Анестезиолог, бросив все, резко развернулась ко мне.

— Тише, тише, что случилось? Почему? Что у вас за паника?

— Не подходите ко мне! — взвизгнула я, сжимая себя руками и стараясь натянуть на себя тонкую медицинскую простынь. — Не трогайте меня.

Медсестра поджала губы.

— У неё истерика, надо успокоительное вколоть. Так, подождите, дайте мне секунду…

— Нет! — вскрикнула я. — Нет, не надо меня трогать. Я передумала, я не хочу.

— Нет, подождите секундочку, — мягко начала анестезиолог.

— Не надо ждать. Нет, — я дёрнулась, срывая с руки манжету для давления, попыталась спустить ноги, но кушетка была слишком высокой, зацепилась пальцами за перекладину, чуть не переломала их. — Не надо меня трогать, не надо.

Я уже рассказывала о том, что мать любит своего ребёнка ещё в утробе, с самых маленьких сроков, потому что работает окситоцин. Так вот, перед абортом окситоцин бьёт по мозгам настолько сильно, что ничего не соображаешь, работает только этот гормон привязанности, и он у меня сработал идеально.

— Не надо меня трогать. Я не хочу ничего делать. Я передумала! Я никому не позволю отобрать у меня ребёнка.

— Карина, успокойтесь, пожалуйста, — мягко подняла руки анестезиолог. — Мы вас слышим. Все хорошо.

— Нет, не хорошо. Не надо меня трогать.

В операционную зашёл врач и растерянно хлопнул глазами.

— Это что это у нас здесь происходит?

— Я не буду ничего делать, — вскрикнула я, все дальше и дальше отступая к стене до тех пор, пока гладкий холодный кафель не толкнулся мне в лопатки.

— Карина, успокойтесь, — сказала анестезиолог. — Все понятно. Не надо кричать. Давайте дождёмся вашего лечащего врача.

— Я не буду никого ждать. Я не хочу. Нет, я не буду ничего делать. Проводите меня в палату.

Меня било крупной дрожью, а кровь в жилах леденела. Мне казалось, что у меня онемели руки, и я почти не чувствовала ног, которые босыми ступнями переступали по ледяному кафелю.

— Я не хочу ничего делать. Нет, пожалуйста.

Через десять минут меня вернули в палату.

Через полчаса я сидела зарёванная перед лечащим врачом и извинялась.

Она качала головой, тяжело вздыхала.

— Я же спросила несколько раз…

— А я ответила несколько раз, — заметила я сдавленно, но это ничего не изменило. Мне было безумно стыдно, мне было больно, мне было до отчаяния тяжело. В конце концов, какая к чертям разница? Рожу я ребёнка и что дальше? Да кто меня за это проклянёт? Сама я себя? Да куда мне…Амёбой безвольной выходила замуж, амёбой и осталась, поэтому про проклятие я, конечно, загнула. И вообще… Так ли мне важно остаться этой амёбой? Или, может быть, просто из-за того, что мне наконец-то на это указали, я перестану жевать сопли и заберу своё?

Это мой ребёнок, зачатый в любви.

Я не знала о том, что у него есть другая.

Я подумать не могла, что такое могло произойти.

Не я виновата в этой ситуации, а он! Так почему я сейчас всю эту вину брала на свою душу, на своего ребёнка? Зажать мужа, стрясти с него все, что можно, и спокойно растить малыша. Лиду с Валерой отпускать и не противиться никакому общению, чтобы меня разгрузил с младенцем. Я что должна буду одна тянуть детей? Нет, он отец, он тоже родитель. И в конце концов, я, можно сказать, жена военного, а был раньше такой закон, что жёнам военных потом выплачивали пенсию, такую же, как и мужу, по той простой причине, что военных часто перебрасывали с одного гарнизона в другой. Женщина просто не могла где-то надолго устроиться на работу, соответственно, стажа у неё не было. Если женщина была женой военного, то и потом государство так же оплачивало их несостоявшийся стаж.

Вот и у меня стаж не состоялся, почти как у жены военного. Да, мы никогда не катались, не жили по разным городам. Но аналогию я провела достаточно чёткую. И поэтому, когда я стояла, смотрела на Валеру, который ещё несколько недель назад кричал о том, что он первый и последний раз встал на колени, мне хотелось его придушить, забить сумкой, бить и кричать о том, что он сволочь, что из-за него чуть не погиб ребёнок, что из-за него разрушилось все, поэтому я набрала в лёгкие побольше воздуха и только собиралась начать свою обличительную речь, которая из меня рвалась всхлипами и рыданиями, как Валера меня перебил:

— Богом тебе клянусь, никто мне кроме вас не нужен, никто мне кроме тебя с детьми не нужен. Третий ребёнок — это самое большое счастье, бесценное счастье. Я все тебе докажу. Вот смотри, — Валера отшатнулся от меня, дёрнул рукой к карману, вытащил мобильник, что-то быстро в нём набрал. — Вот смотри, я правда тебе не изменял. Да, я подлец, я ужасный человек. Я сволочь последняя, что вообще создал эту ситуацию. Да, мне офигеть как польстило, что девка купилась на меня. Да, я подарил ей это грёбаное колечко с фианитом, потому что мог это сделать, чтобы опять-таки наткнуться на долю того, что меня будут обожать. Мне нужно было это грёбаное щенячье обожание, потому что я самовлюблённый идиот, потому что я нарцисс, самый настоящий. И да, хреновый из меня отец выходит, потому что если я буду растить наших детей, из них получатся какие-нибудь отморозки. Но несмотря на все это, я неплохой человек, я очень люблю тебя, детей, пожалуйста, вот смотри, смотри, я не изменял тебе. Смотри, Карин…

Валера нажал на кнопку воспроизведения, и из динамиков полилась какая-то музыка, приглушённая тонкой, не самой хорошей дверью.

— Валер, ну что ты от меня хочешь, котик, — протянул голос Снежаны.

— Я хочу, чтобы ты мне сейчас кое-что объяснила: какого черта ты попёрлась к моей жене?

На экране была видна половина лица Снежаны, которая куксилась и махала рукой на камеру, Валеры не было видно.

— Ну что я должна была делать? Ты мне мало внимания уделяешь. Я же понимаю, что она тебя отвлекает от всего. И мне кажется, если бы не дети, ты бы давно от неё ушёл.

Камера затряслась, и я поняла, что Валера с присвистом выдохнул.

— Тебе не кажется, что если у нас с тобой ничего до сих пор не было, то проблема в тебе, а не в моей жене?

— Валер, ну что ты за глупости говоришь?

— Я говорю не глупости. Я говорю очевидные вещи. И я считаю, что ты за своё поведение должна, как минимум, извиниться.

Снежана нахмурилась. В камеру была видна половина лица, поэтому я не ощущала всего спектра ее эмоций.

— Ты поэтому включил камеру?

— Да нет, блин, чтобы оттрахать тебя и заснять, выложить потом на онлифанс, — с сарказмом произнёс Валера, но глаза у Снежаны от этого заблестели. Муж тяжело вздохнул. — Дура.

— Ну что, серьёзно, что ли, ты записываешь ей извиняшки?

— Да серьёзно, поэтому давай как-то собери всю свою искренность и извинись за то, что ты поступила как последняя сука.