Виктория Андросова: Это точно! Девушка на триллион долларов!

Сердечко оттаивает.

Меня уже любят. Любят важные для меня люди. И нет нужды ни с кем за эту любовь сражаться.

Агния Филатова: Хочу сережки с жемчугом.

Юния и девчонки подхватывают идею. Так что следующие пятнадцать минут в чат сыпятся сердечки, ссылки, фотки. Перебираем варианты из брендовой ювелирки, и шторм внутри меня стихает.

Только вот ненадолго.

Когда я выхожу из троллейбуса и направляюсь к зданию университета, на базе которого традиционно проходит областная олимпиада по физике, от толпы учеников отделятся Нечаев.

Какого?.. Какого, блин, беса он здесь забыл?!

Сердце как будто насквозь бьет. Трудно поймать. Оно, черт возьми, улетает, оставляя в моем организме энергию, которая шкворчит и брызжет по внутренностям, как перегретое на мокрой сковороде масло.

Из-за какого-то, чтоб его, Нечаева!

НЕ.НА.ВИ.ЖУ.

Если бы его не было здесь… Если бы он не пялился… Если бы не писал мне с утра всю ту гнусь… Земля бы не уходила у меня из-под ног! И током под кожей не стреляло бы!

В голове, в груди, в животе… Да по всему телу бомбежка! Гремит, аж звон стоит!

И все же, чтобы разорвать контакт, мне приходится прикладывать усилия. У Егорыныча ведь, вопреки той гнили, что чешет его язык и печатают пальцы, глаза мощнее всех зеркал.

Вот он — мой алтарь. Неоспоримый.

Во всяком случае, в первые секунды, пока Нечаев, остудив свои драконьи котлы, не сбросит то одержимое упоение, что пылает в них ярче вечно запаздывающей ненависти.

Ну и дурная зверюга!

Злость сдается ликованию. Всего на миг! Но меня от него аж перетряхивает. С рванувшими под самые корни волос мурашками на лице расцветает улыбка. А вернувшееся на свое законное место сердце, распахиваясь, дает мне сыграть на его струнах высшие ноты триумфальной арии Вивальди.

Почему именно «Зима»?

Может, потому что подлец Нечаев декабрьский? А может, потому что, на мой взгляд, самая сильная из всего цикла? А может, потому что лучше всего подходит под мою величественную проходку?

Ох, проклятущие глаза неверного!

Хотела бы сказать, что все волнения стихают, когда разрываю контакт и устремляюсь к активно намахивающему списком у входа Степану Геннадьевичу — физику, под опекой которого ученики нашей гимназии выступают на олимпиаде. Но это, увы, не так. Безумие в теле продолжается.

Не оглядываюсь. Еще чего! С должной выдержкой иду по намеченной траектории. И, черт возьми, каким-то шестым чувством улавливаю, когда Нечаев, дикая скотина, бросается вслед.

Агрессивно, с хищным азартом, как маневрирующая вразрез правилам машина, двигаясь напролом, тупо «в лобовую» и с подрезами, он быстро прокладывает путь сквозь поток людей — прямиком ко мне.

— Шах, Королева, — выдает, горячо дыхнув мне в висок.

Мои мурашки, как армия солдат, перекидываются с позиции на позицию, никак не определяясь, в каком месте их присутствие важнее. Один черт, территории не отбивают, хоть и наращивают численность в процессе.

Как достало!

Но самое ужасное, что после этой мельтешни пробуждаются и зомби-бабочки. Доводят до исступления!

Шах! Ха-ха!

На шахматной доске Нечаеву места нет! Но гад преуспевает. Ради моей фигуры, ясное дело. По-хозяйски дернув у меня сумку, бросает ее себе через плечо и, вцепившись своими загребущими клешнями мне в локоть, подстраивается под мой ход.

— И мат, конечно. Матов очень много, Королева.

Я не должна реагировать.

Много чести!

Но…

Поворачиваю голову и бегло оцениваю подонка. Берцы, заправленные в них брюки, длиннющие ноги, уверенный шаг, грубые лапы, кожаная куртка, чертова Нечаевская выправка, квадратная рожа, ерш из смоляных волос и потребительский блеск в прошмаленных дисках нахальных глаз — все это — абсолютно все! — до жути бесит меня.

Так, блин, бесит, что можно взорваться.

— Что ты здесь забыл? — цежу сквозь зубы, практически не шевеля губами. В остальном мирно идем. Не терять же достоинства. Вокруг люди. — Не смей лезть в систему моего основного образования. Убирайся.

Егорыныч гогочет. Коротко, но с размахом. Чуть морда не трескается.

Мне же критически душно становится. Кислород исчезает, словно не на открытом воздухе находимся, а в каком-то, чтоб его, подвале без намеков на вентиляцию.

А он еще, приподнимая в издевке бровь, скашивает выжигающий кровь взгляд.

— И чем же ты, прелесть моя, собралась брать задачки по физике, если не имеешь понятия даже о работе закона сохранения энергии? Ничто не исчезает бесследно. Преобразуется. Переходит из одной формы в другую. От одного тела к другому, — вдалбливает глухо. — Это общая система. Замкнутая.

— Закон сохранения энергии лучше тебя знаю! Замкнутая система? Это у тебя от башки до башки все по кругу гоняет! На меня не действует!

Он хмурится и давит языком в щеку, надувая ту холмом. Мгновение, и так же сердито следует под верхнюю губу. А затем… Уф-ф-ф!!! Долбаный Егорыныч швыряет мою сумку плетущимся за нами корешам-дебилоидам.

«Времена года» Вивальди внутри меня резко сменяет «Реквием» Моцарта.

Торможу, резко высвобождаю локоть из захвата и поворачиваюсь к Нечаеву всем корпусом.

— Что творишь, животное?! — рычу, впиваясь в ненавистную рожу взглядом.

Он ухмыляется. Ухмыляется и наступает.

— Агния! — зовет Степан Геннадьевич.

А следовательно, видит. Меня. Нас.

О, Господи…

Видит то, как чертов Нечаев обнимает, скрещивая свои долговязые руки за моей спиной, вдавливая в каменную грудь и наглухо перекрывая доступ к воздуху, людям, реальности… Ко всему остальному миру!

«Что за… идиот…» — задыхаясь, не могу формулировать связно даже мысли.

Его горячая колючая щека скользит по моей, и… Внутри меня как будто сверхнапряжение врубают. Оно курсирует по нервным окончаниям и с треском взмывает вверх, чтобы шарахнуть на пике сотнями салютов.

— Что ты себе позволяешь?!

Верзила ржет и, якобы забавляясь, не дает мне вырваться.

— Агния! — вновь зовет Степан Геннадьевич.

Удивленно и вместе с тем настороженно.

Я так отчаянно багровею, что возникают опасения за кожу. Не сварится ли?.. Удерживающий меня Нечаев, принимая похлопывания и тупые комментарии от хохочущих вместе с ним товарищей, эту кожу дополнительным испытаниям подвергает. Смотрит так, будто не смеется вовсе. Ни капли веселья в его глазах нет. Там — адский жар. Прямой и жесткий. Прожигают, как сварочные лучи.

— Агния!

После третьего окрика учителя — громкого и властного — шизанутые Драконы, наконец, отступают. Сворачивая устроенный балаган, с ехидной почтительностью возвращают мне сумку.

— Придурки, — шиплю я. — Ненавижу.

— Это взаимно, — напоминает Яббаров, не прекращая улыбаться.

Нечаев же, поджимая губы, только взглядом меня раздирает. Разносит на атомы, гад.

— Глаза убрал, — резко отвешиваю я. — Кабина треснет.

— Да пошла ты… — роняет он на приглушенном свисте.

Я деловито прижимаю сумку к боку и с презрением перехватываю:

— Гулливер недоделанный!

— Лилипутка с манией величия. Сувенирный экспонат.

— Кривая шпала!

— Мелкая коряга.

Перепалка набирает обороты, пока Степан Геннадьевич, сорвавшись на крик, не рявкает:

— Агния Филатова! Сейчас же сюда!

Сцепив зубы, разворачиваюсь и иду к учителю. Без спешки, конечно. Я ни к кому не бегаю. Еще и недовольством физика окатываю.

— Еще раз повысите на меня голос, сами свою олимпиаду писать будете, — вытягиваю твердым тоном.

Степан Геннадьевич краснеет, нервно оглядывается, прочищает горло, но на мое предупреждение ответить не решается. Вместо этого суетливо разыгрывает бурную деятельность: делает перекличку, дает короткий, ни фига не исчерпывающий инструктаж и проводит нас в здание.