Эти торги только сильнее драконят.

Ненавижу притворство. Ненавижу, когда люди — пусть и искренне — пытаются быть теми, кем не являются.

— Не настолько от меня «бывает, пахнет», чтобы обвинять в курении! Нет, правда, вы чокнулись? Что врачи говорят?

— Попридержи-ка коней, юная леди! — со строгим тоном врубает мама характер.

Но мне уже плевать.

— Все прекрасно знают, что я табачный дым на дух не переношу! И презираю тех, кто этим дерьмом травится! — выплескиваю, рассекая руками воздух. — Для меня оскорбителен сам факт обвинений, что вы мне предъявляете!

— Дерьмом? Что за лексикон, Ага? Куда ты катишься?

— Ага, выбирай, пожалуйста, выражения!

— Ага, Ага! Ага, Ага!.. Да сколько можно?! Я вам что — пудель для дрессировки?! — предъявляю в пылу. — С дороги! — кричу и рвусь напролом.

— Мы не договорили! — все, что успевает кинуть мне вслед мама.

— И не договорим! Буду в своей комнате! И ко мне не заходить! Ни-ко-му!

Пока в ту самую комнату иду, пятками по паркету так стучу, что у соседей снизу, должно быть, сыплется штукатурка.

— Что случилось? — выдыхает показавшаяся в коридоре Юния.

Ее голос… Он один такой. Добрый, теплый, сердечный. Без всякого притворства. В моменте столько неприкрытой эмпатии выдает, что мой эмоциональный шторм, дрогнув, резко в другую сторону валит. Прямиком на меня.

За грудиной спазм. Диафрагма подскакивает. С формирующимся в горле комом нарастает удушье и подступают к глазам слезы.

— У наших драгоценных родителей спроси! Достали!

— Уф-ф…

Прежде чем захлопнуть дверь, слышу папину неуклюжую шуточку:

— Ее будто итальянцы родили. Ты ни с кем там?..

Ар-р-р-р-р-р-р-р!

Запускаю руки в волосы. Дергаю так, что кожа на голове горит. Миг стою. Задыхаюсь. После начинаю метаться по комнате: то что-то столкну со стола, то подушку в стену запущу.

Слезы сдержать получается. А вот тормознуть икоту — ни фига.

Настя, Нечаев, мама с папой… Да чтоб вас всех!!!

Проживаю адский психологический кризис. Меня, блин, просто на куски рвет. Все внутри горит и беснуется.

Господи…

Резко застываю, когда вибрирует лежащий на тумбочке мобильник.

Правильнее всего было бы включить протокол игнорирования. И я включаю! Но… Уже спустя три секунды его нарушаю.

Егор Нечаев: Ок. Я на футбольной площадке рядом с твоим домом.

Агния Филатова: Мне-то что???

Егор Нечаев: Давай не выеживайся. Это серьезный разговор. Подтягивайся.

Мне бы задуматься, почему я в состоянии рубануть с плеча на диалог с родителями и совершенно не в кондиции сделать то же с вызовом от Нечаева. Но, фишка в том, что я не думаю.

От желудка с прошлого раза что-то осталось. Сейчас скручивает так, что в районе этого жалкого остатка происходит возгорание. А от него уже кидает жаром во все стороны.

Из домашнего костюма не переодеваюсь. Даже в зеркало не смотрюсь. Просто срываюсь с места и лечу.

Мимо доказывающей что-то родителям Юнии.

— Нападение — метод ее защиты. А вот почему она чувствует необходимость защищаться — вопрос к вам.

Мимо самих родителей.

— Агния! — окликает меня мама.

Папа очередным ошарашенным взглядом провожает.

Я притормаживаю, чтобы вскочить в кроссовки. К шортам — не лучшая пара. Важно лишь то, что удобные. С Нечаевым неизвестно, когда придется убегать.

— Да что происходит? Куда ты идешь?

— Предаваться пагубным привычкам! — информирую, прежде чем выскочить на лестничную клетку.

Ступени гремят, когда по ним сбегаю.

Но и внутри меня грохочет.

Ярость. Тревога. Нелепое волнение.

Сердце не ту волну ловит, едва проклятого Егорыныча вижу. Совершает какие-то мертвые петли. И начинает деление. На клоны, которые стайками разбиваются по всему организму.

Фонари! Чертовы фонари!

Все вокруг имеет определенную степень вины. Только не я. Не я.

— Сейчас ты получишь! — горланю по пути к гребаному Нечаеву, наставив на него два пальца, словно это гребаный пистолет.

Несчастный принимает угрозу с некоторой долей растерянности. Явно не рассчитывал, что я настолько зла. Взгляд, которым он, как обычно, от макушки до пят осматривает, стопорится в районе моих коленей, ползет обратно, и, упираясь мне в лицо, оценивает масштаб надвигающегося бедствия.

— В себя приди! — отражает с несвойственной нашему возрасту сдержанностью и той мужской суровостью, которая ему, по ходу дела, досталась от рождения.

Но зад от боковины чертового байка отлепляет.

Предусмотрительно.

Только со мной не поможет.

Беру разгон, словно в объятия подлому чешуйчатому броситься намереваюсь. И у него, вопреки нечеловеческой стойкости, расширяются глаза.

А я? Уже по воздуху бегу.

Какой-то безумный хомяк за грудиной крутит колесо. Колесо, блин, фортуны.

Что Нечаеву прилетит? Что славному выпадет?

Прыжок. Как паук в него впиваюсь. Дергаю за патлы.

Дракон, паук, хомяк… От создателей «В мире животных»!

Колесо, кстати, которое все еще, вроде как по инерции, маслает чеканутый грызун, превращается в вырабатывающую электричество турбину. И пространство, которое нам с Нечаевым приходится делить, трещит, будто поймавший удар от молнии трансформатор. Энергия выходит разрядами. И возвращается под кожу искрами, которые входят и застревают, словно занозы.

— Да чтоб тебя! Уймись! — рычит Егорыныч с хрипом.

Перехватывая мои руки, пытается скинуть с себя. Но я же паук сейчас. Паук во время урагана. Цепляюсь, словно без него меня унесет к чертям на кулички.

Врезаемся в байк, в металлическую сетку, которая служит ограждением футбольного поля… И в конце концов, Нечаев, подло воткнув мне в ребра пальцы, раздирает нас. Визжу, но не от боли. Просто он, с форсом прокрутив в воздухе, опрокидывает головой вниз. «В мире животных» продолжается — висну на руке гориллы, как летучая мышь. Он трясет, будто и с руки меня сбросить намеревается. А я все ору.

Ору неистово!

О волосах, которыми мету траву, даже не думаю. Кровь, что прилила к мозгу, провоцирует другие страхи.

Хоть бы головой в землю не вбил!

— Воткну и оставлю, — угрожает подонок, читая мои мысли. — Может, тогда из тебя что-нибудь вырастет.

— Пусти, идиот! Пусти! А-а-а-а-а!!! Да что за район, блин-а? А? Где все? Убивать будут, никто не подойдет!

— Я же говорил, что людей среди вас нет, — цедит, тряся еще сильнее.

— Да сам ты… Тупой динозавр! Твоих костей так не хватает музею!

— Схлопнись уже! Иначе до утра у меня висеть будешь!

— Я тебе ногу отгрызу!

— Ага, если достанешь.

— Вообще-то я гибкая… — шиплю.

И, активизировав остатки злости, изворачиваюсь, чтобы кинуться на бедро Нечаева. Но он отшагивает и руку со мной уводит дальше. Тогда я, задействовав пресс и все свои силы, иду в размахе в обратную сторону — поднимаюсь, пока сажусь на его лапу. Уже собираюсь снова на него броситься, как он едва не роняет меня на землю.

В следующие секунды с громкими вздохами ловим друг друга всеми возможными способами.

Ловим и замираем в самой неловкой позе.

Чтоб его…

Мы будто обнимаемся. И это отчего-то страшнее, чем падение и все угрозы мира.

Я понимаю людей.

Могу сказать, как бы в подобной ситуации повели себя Юня или Ися. По багажу знаний из научной и художественной литературы, могу предположить даже, что бы они чувствовали. Могу необходимые реакции сыграть.

Но себя… Себя я в тот миг, когда мы с Нечаевым устанавливаем чересчур тесный и вовсе не воинственный контакт, не понимаю.

Одна его рука на моей спине, вторая — в волосах. Большой палец медленно, будто в неосознанности, скользит по щеке. Лицо, дыхание, твердое тело — все крайне близко.

Черт… Черт же…

Я либо после потери памяти, либо на грани обморока.