— Я тя прошу, родной, ты только с лестницы, как с занавесок, не падай, — успевает стебануть его Набиев.

Я притормаживаю.

Что-то сверкает в грязной массе, и я, дурак, наклоняюсь, чтобы подобрать.

Камень из короны Филатовой. Чем не бриллиант? Годный трофей.

Пряча в карман, оборачиваюсь. Она перехватывает мой чумной взгляд — нутром чую. Сам концентрируюсь позже — наводить резкость все сложнее. Когда же ловлю девчонку в фокус, в грудь ударяет жаркая волна. И соскальзывает она до самых пят. Напрягаю все мышцы, чтобы не дать контуженному телу дрогнуть от волнения. Но… Стальной каркас не спасает. Сотрясает. Еще как сотрясает. Колотит, как припадочного.

— В следующий раз я тебе язык откушу, понял?!

Я лишь ухмыляюсь.

Из окна выхожу последним. За ним, со стороны сквера, ждет пожарная машина. Пока спускаюсь по выдвижной лестнице вниз, слышу, как у говнозистов с грохотом вскрывают дверь.

Ба-бах!

— Фамилии?! Кто это был?! — рев Филатова, должно быть, до морвокзала долетает.

Странно, что вдогонку из дробовика не палит.

Позже я узнаю, что Немезида не сдала нас и не позволила это сделать другим.

Ну а в этот вечер… Часа два еще катаемся на пожарке по городу.

После всех ха-ха сдаюсь со своим сотрясением врачам.

Наутро Пима и его брательник получают от бати за машину мощную пилюлину. Ну и остальные от своих, конечно, по цепочке следом. Я в том числе.

Февраль третьего года войны.

— Чертов гад… Ему идет форма, — вытягиваю с придыханием, не отрывая взгляда от вышедшего на лед Нечаева.

Форма у «Драконов», что естественно, один в один — черная с элементами белого, а я этого верзилу выцепила вмиг. Блин, в защите его плечи шире дверного проема. И шлем этот… Ничего он не скрывает. Наглую морду за версту видно.

Как я его ненавижу!

Ненавижу так, что в груди звенит. По ребрам будто палками молотит. И все эти удары, конечно же, изнутри.

Пока я пылаю гневом, разбросанные по сектору фанатки врубают позорный вой.

— НЕ-ЧА-ЕВ! НЕ-ЧА-ЕВ! НЕ-ЧА-ЕВ!

Дешевые шавки.

Другие фамилии тоже звучат. Но другие меня не интересуют. Плевать. Все мимо.

За грудиной конкретно так дает жаром, но я прибегаю к хитрости, приравнивая ледовую арену к полю гладиаторской бойни, и внешне на изи выдерживаю императорское равнодушие.

— Надо же… — толкаю с ленивым презрением. Разглядываю скандирующих паскудную фамилию Горыныча, как ободранных побирушек. Всего одну небольшую паузу делаю, чтобы не задохнутся от злости. И с той же легкостью добиваю: — Какие жалкие. Жуть.

— Мне страшно, — шепчет с трудом выдерживающая напряжение Истомина.

Я тут же жалею, что взяла ее с собой.

— Нечего бояться, — заверяю я холодно. Но руку Насти нахожу. Ободряюще сжимаю своей. — Все будет хорошо, — заверяю, едва встречаемся взглядами.

— Мы на его территории, Агусь… Не думаю, что Нечаеву это понравится.

— Конечно, не понравится, — коварно усмехаюсь. — В этом весь фокус. Именно за его нервами я на его территорию и пришла. Да вкусит враг мой ту же шаткость, что чувствую я, когда он вламывается на мою.

После этих слов встаю, выхожу из ряда и с аристократически выдержанной подачей спускаюсь к борту арены. Тяжелая и тягучая металл-композиция, под которую хоккеисты совершают стартовую раскатку, этому действу ничуть не мешает. Напротив, лишь усиливает драйв. Натасканный в предвкушении схватки боевой дух достигает запредельных высот. Буквально срывает мне крышу, хоть внешне я виду не подаю.

Ненавистный Нечаев скользит по льду не просто уверенно… Угрожающе уверенно. Каждое движения отточено так, будто он в чертовых коньках и с дурацкой клюшкой родился.

Гребаный Левиафан.

Сердце бьет с таким грандиозным размахом, словно мне лично с этим гигантом сражаться предстоит. И вовсе не метафорически, а в прямом смысле физически.

Едва я останавливаюсь у борта, Нечаев, как по команде, поворачивает голову.

Ух ты… Боже мой…

Замечает. Узнает. Со скрежетом, срезая лед стружкой, выписывает жесткую дугу вбок.

Вау… Что за махина этот Левиафан…

Ту-дух… Сердце падает. Подрывается. И снова бросается в работу с ранее незнакомой мне силой. Кажется, меня вот-вот разорвет.

Но я вскидываю руку и с улыбкой машу, приветствуя чешуйчатого, как случайно замеченного на чинном светском рауте старого знакомого.

Он взмахивает клюшкой, разворачивается и, приняв агрессивный упор, летит ко мне.

Бо-о-ж-же…

В глазах Егорыныча сверкает такая лютая вспышка, что залей даже решетку его шлема вглухую свинцом — не спасло бы. Стекло над бортом — подавно не защищает. Меня прожигает огненными лучами. Насквозь.

Благо я сильная.

«Зато не холодно», — мыслю позитивно, элегантно поправляя бортики пальто.

С разрывающим виски пульсом сохраняю улыбку.

— Тебя, блин, попаяло? Какого беса ты здесь? — рычит Егорыныч, врезаясь коньками в борт. Удар такой, что тот сотрясается. Я не в курсе, куда эта энергия уходит. Но вероятнее всего, что в пол. Потому как от него по моим ногам поднимаются вибрации. Вбиваясь в позвоночник, они пробирают до мурашек. Только наработанная за годы войны выучка фиксирует меня на месте, не позволяя вздрогнуть и отшатнуться. — На воздух. Быстро.

Выдерживаю неподвижность.

— А что не так, Нечаев? Вспотел до начала игры? Бедняжка. Ты же по всем фронтам в моей жизни прописался, не так ли? Та-а-ак, — растягиваю театрально. — И вот я решила: отныне тоже буду изводить тебя своим расчудесным, ослепительным, благодатным и, несомненно, незабвенным присутствием, — выписываю ядовито.

Он жжет меня таким взглядом, что вынести без ущерба просто невозможно. Какой бы закаленной я против него не была, внутри, в каждой клеточке, происходит аномальный распад, будто меня облучают.

— Не взорвись, — толкаю с ироничной заботой, якобы безразлично наблюдая за тем, как резко вздымаются на вдохах его плечи.

— Убирайся, — рокочет громила и срывает свой воспаленный взгляд куда-то вверх — на самую вершину трибуны.

Я прослеживаю траекторию и устанавливаю контакт с темноволосой кудрявой женщиной.

Черт! Это его мать! Дракониха!

За ворот лимонного джемпера тут же швыряет новую горсть мурашек. Хватаю себя руками, вбиваю в позвоночник стержень и поворачиваюсь обратно к Егору.

Растягиваю губы в едкой улыбке и расчетливо роняю:

— Ты как будто напуган…

— Че, блин?

Сталкивает брови, напрягает челюсти и свирепо надвигается.

Я не двигаюсь.

Развиваю мысль:

— Будто тебе влетит, если мамочка узнает, что ты балуешься…

— Заткнись, ля, — гаркает Нечай, почти ударяя ладонью по разделяющему нас стеклу.

В последний момент останавливается — еще один взгляд на трибуну, и лапа в черной перчатке просто прижимается к стеклу. Я заливаюсь смехом и, раскачивая романтическую сцену, приклеиваю с другой стороны свою.

Пережженный взгляд Егорыныча цепляет мой. И я… Я теряю дыхание, стоит моему здравомыслию отмерить зашкаливающий уровень опасности.

Тьма египетская… Как же он зол!

— Готовь саван, — цедит как приговор.

— Траншеи рой, — отражаю, не моргнув.

Но руки не убираем. Ни Нечаев, ни я.

Его пальцы скользят по стеклу, будто проверяя прочность преграды — вверх и снова вниз, с ленцой палача. И я морщусь в подспудном ожидании того самого удара. Но нет, он и в этот раз не следует.

— Ну, удачи… — отвешиваю с пренебрежением. Стекло потеет. Голос совсем минимально, но срывается. — Не посрами фан-клуб своих шавок. А то даже эти… — роняю с презрением и замолкаю, выдерживая многозначительную паузу, — …разбегутся.

— Холуям своим удачи желать будешь, — чеканит он, скашивая свой убийственный взгляд на маячащего рядом Пенцарского.

Тот, судя по цвету формы, в противоположной команде. Название не читается, а логотип мне ни о чем не говорит. Да и не волнует. Хоть мы и одноклассники. Я Пенцарского в упор не вижу. Даже сейчас не здороваюсь.