— Мы тебя так не воспитывали, — давит мама.

Я просто смеюсь.

— Значит, сама, — выдаю, разводя руками. — Сорри. Хотя какое, на фиг, «сорри»?.. Я не раскаиваюсь. Аутодафе не будет[40]!

Закончив, устремляюсь на выход. Придерживая на плечах шубку, удаляться с испорченного родаками праздника, честно признаться, не так уж и плохо. Пусть чувства растрепаны, грудь распирает драматическое, но все-таки величие.

— Агния! Агния!

— Дочка, вернись!

Реагируя на крики не унимающихся предков, срываюсь на бег. Коридор, холл, крыльцо, ступеньки… Чувствую себя Золушкой! Только бы в самом деле туфельку не потерять… Господи, двадцать восьмое октября, а я по улицам в туфлях рассекаю! Только шуба и спасает. Ноги ведь тоже под тончайшим капроном.

Холодный и влажный воздух режет горло. Режет до спазмов, которые спускаются ниже и ниже, образуя за моей грудиной воспаленную область. Там, будто на электрическую катушку, мотает нервы. Со всего организма стягивает. Узлами накручивает. Мне бежать и бежать, чтобы эту энергию расходовать. Иначе убьет. А так… Я вспыхиваю. С искрами размазываюсь по воздуху. Растворяюсь, словно Флэш[41]. Никого не замечаю. Ничего не слышу. И меня саму, кажется, не видно. Я просто мчащее по атмосфере пламя. Яркая полоса.

И вдруг в механизме что-то, затарахтев, выходит из строя. Встаю, как вкопанная, не в силах больше двигаться, хотя энергия рвет тело. Ощущение, что вот-вот разлечусь, как салют.

Слезы подступают просто из ниоткуда.

Внутри слишком много всего!

Кусая губы, отчаянно пытаюсь справиться с продавливаемой рептильным мозгом паничкой.

Папа, мама, Юния, дед, Ися, Мадина… Дрожащими пальцами перебираю абонентов.

И набираю тому, которому поклялась никогда в жизни не звонить.

Много чести!

Да, много. Вся, что есть.

Нечаев настолько удивлен, что вместо привычных «Йоу», «Хайса», «На связи», выуживает банальное:

— Алло?..

Мое сердце раздувается до патологических форм и поглощает катушку с током. К доисторическим мурашкам и бабочкам-зомби присоединяются электрические пчелы. Взмах их крылышек — уже больно. А уж когда они жалят… Кажется, аутодафе все же преследует меня.

Нечаев сглатывает, шумно вздыхает и повторяет:

— Алло.

В моем рептильном мозгу целый караван слов, но из-за общего напряжения он так гудит, что собрать что-то путное сложно. Только пыль поднимается. Забивает глаза до слез. В носу щиплет. Ладони зудят и потеют.

— Это новый прикол?..

— Ты можешь за мной приехать? — выпаливаю задушенно.

Нечаев молчит, осмысливая ситуацию.

Но спустя некоторое время с небольшими паузами трамбует:

— Да. Не вопрос. Говори, куда.

Я вскидываю голову и, проморгавшись, вглядываюсь в окружающие меня здания.

— Угол Садовой и Каменного переулка.

— Понял. Скоро буду.

И отключается.

У меня есть возможность уйти. Пусть бы реально вышел прикол. Но я стою, прикрываясь тем, что неспособна двигаться.

Идеальное оправдание, правда?

Только вот когда Нечаев подъезжает и выходит из машины… Когда наши взгляды встречаются… Когда в той части моей головы, где обычно обитают упорядоченные мысли, вдруг открывает кузница… Когда по телу расходится рябь… Когда электрокатушка взрывается с мощностью реактора атомной станции… Я, дернув с места, влетаю ему в грудь.

Он обнимает меня, вероятнее всего, на автомате. Просто обхватывает руками, позволяя прижаться. И злость, что еще мгновение назад, раздутая, как парус, пыталась держаться на шторме, начинает спадать. Шторм — неактуальная проблема. Ерунда! Эмоции проносятся по моему нутру словно цунами.

Дыхание рвется. Раскладывается на ступени: то выше, то ниже. Проваливается и взлетает.

Но мне так тепло, так хорошо, так спокойно… Пусть хоть снесет. Вместе же.

Я держусь. Очень крепко держусь.

Пока не становится мало…

На месте опутанного нервами, словно проводами, сердца, а точнее, всего того, что от него осталось, врубается барабанная установка. Лупит и лупит, выбивая ресурс, который, освобождаясь, жарит по венам чем-то таким неуёмным и жадным.

Откидываю голову назад, впиваюсь Нечаеву в глаза и со всей требовательностью вопрошаю:

— Ты меня любишь?

— Ты меня любишь?

Все, что мне нужно знать. Здесь и сейчас. Потребность в любви скребется не в мозгах. В груди. Разогнанная до состояния аффекта, эта нужда буквально раздирает мне нутро.

Кто-то ведь должен меня любить! Кто, если не Нечаев?!

Впадаю в чудовищную гиперфиксацию на нем.

А он…

Взирает на меня так, словно я на его глазах обратилась в Медузу Горгону. Зрачки — черные круги. Только в них не меньше искажений, чем в пресловутом «Черном квадрате» Малевича, под верхним слоем которого эксперты нашли два других изображения. Темнота лишь сверху. А под ней — эмоции, которые он предпочитает не показывать.

Я понимаю, ничего не предвещало… И мы не те. Не там. Не в тех отношениях.

Но…

Какая разница???

Основательно отутюжившие мне спину тяжелейшие лапы Нечаева медленно сползают на локти. Придерживая их, он переводит дыхание. Уводит его глубже. Делает каким-то подпольным. Практически незаметным. На щеке дергается одна-единственная мышца, словно укол невидимого ножа намечает несуществующую ямочку. По сжатым губам идет компрессия. А по горлу — короткий сухой глоток.

— Тебе в связи с совершеннолетием в газировку спирта шмальнули? — выдыхает крайне серьезно. Размеренно моргая, не менее сосредоточенно смотрит мне в глаза. Я же лихорадочно хлопаю ресницами. Притормаживаю, только когда верхний и нижний ряды, цепляясь друг за друга, склеиваются из-за подтаявшей от влаги туши. — Ты о чем вообще? О какой любви говоришь?

Разрываясь между глухой озадаченностью, паническим удушьем и природным упрямством, не позволяющим отступать, спускаю на тягостное бездействие несколько долгих секунд. Пока в конечном счете, раздраженно содрогнувшись, не выбираю самую искреннюю тактику поведения.

— О той любви, что измеряется… в килотоннах, мегатоннах… в тротиловом эквиваленте[42]! — заряжаю со срывами, но с мощным нарастанием голоса.

С выдвинутым мной заявлением, сокрытый за черным тоном внутренний мир Дракона переживает взрыв. И это не просто отражение моей выдачи. Это личная атака. Ударная волна, тепловой всплеск и крошечные искровые разряды — все есть.

Я физик-фанатик на олимпиадном уровне, но такой реакции в силу возраста и прочих ограничений своими глазами еще не наблюдала. В ней нет ни научности, ни предсказуемости, ни управляемости. Сплошная аномалия!

На смеси восторга и ужаса в томительном предвкушении тех самых слов меня буквально парализует.

Хочется четкого «да»! Чтобы взять его, как таблетку под язык, и мозг выключил кузницу. Чтобы сердце перестало биться в красную зону, душа — гореть, тело — дрожать… Чтобы сразу легче!

Но Нечаев… Он… Гад… Двинув челюстями, пересобирается, как робот.

— Ты не в себе, — с хрипом отгружает рядовое суждение. Однако кострища, что продолжают в его глазах полыхать, хоть и стягиваются, но жара не теряют. Напротив, приобретают тот самый горячий синий цвет. — Приди в себя. Мы с тобой гребаные враги.

Дыхание Егорыныча слегка сбивается. Становится малость громче, чуть чаще и значительно жарче. Голос уплотняется, под конец фразы ощутимо царапает.

— Ты же купил мне шубу! И сережки! Все с умыслом! Зная, о чем я мечтаю! — предъявляю с ненормальной, почти детской упертостью, глядя Нечаеву в глаза и отбивая пальцем по его груди морзянку. — Похоже, ты все же трусишь, — шиплю, срываясь на смешок, который получается влажным и рваным.

— Похоже, ты из принципа входишь в конфликт со здравым смыслом, — парирует хладнокровно. — Хватит стучать. Код неверный.