Кажется, коридор за те самые десять минут удлинился. Нечаев та-а-ак долго ко мне идет.

Пытка.

Да, пытка. Но заставить себя разорвать зрительный контакт я не могу.

— Ты чего здесь? — выдает Егорыныч небрежно и… почти бездыханно.

Я не отвечаю.

Когда он останавливается рядом, воздух электризуется, и меня, вроде и ожидаемо, но так разительно шарашит током. Кожа напрочь забывает, что должна быть гладкой. Колючая рябь — вот структура, которую она принимает. Не на секунду, две… Воздействие задерживается и стабилизируется. Хорошо, что помимо моего платья есть свитер Нечаева. Реакции не разглядеть.

Так ничего и не сказав, скрещиваю руки на груди, приподнимаю подбородок и гордо захожу в купе.

Егорыныч шагаем следом.

Поезд трогается, резко дернув за собой вагоны. Наш, естественно, в том числе. Приходится ухватиться за верхние полки, чтобы не упасть.

— Садись уже, — толкает Нечаев в макушку, вмиг усилив гудящее напряжение. Часть коротких волосков встает гребнем, клянусь. — Садись.

— Шатает, — бормочу, чтобы переложить вину за эти колебания на движения поезда.

— Угу. Падай.

Благополучно приземлившись на сиденье, сразу же опускаю голову. Сосредотачиваю внимание на ботфортах, которые пришла пора снять.

— Больше одна в коридор не ходи.

Сердце сбивается. Вместо того, чтобы расшириться, повторно сокращается. Со скрипом. Внатяг. Один плюс — пущенная на волю вольную разгоряченная кровь устремляется под подернутую ознобом кожу.

Пупырышки тотчас тают.

В некоторых графических редакторах есть такая опция: «Сделать прозрачным». Мой организм явно обнаруживает ее у себя. Выжимает ползунок до упора, напрочь убирая плотность верхней оболочки. Именно так я себя ощущаю. Красной настолько, словно кожа стала прозрачной, как стекло.

— Почему это? — шепчу, прихватывая бегунок и стягивая его вниз по молнии.

— Потому.

Я выдыхаю. Но ничего не говорю.

Пихнув сапог под сиденье, берусь за второй.

— Если тебе нужно будет… эм… куда-нибудь, — продолжает Егор. — Скажи, я тебя проведу.

В это «куда-нибудь» он меня уже водил. На вокзале. И я, конечно, не против, чтобы и здесь сопровождал. Не то чтобы боюсь. Просто некомфортно. Поэтому молчу.

— Черт возьми, Ага… На тебе даже носков нет, — пристыжает Нечаев, когда я избавляюсь от второго сапога. — Голые ноги.

— В смысле? — огрызаюсь, глядя на свои ноги. Нейлон, конечно, хоть он и темный, неспособен скрыть, что кожа покрылась от холода алыми пятнами. Но когда я признавала свою глупость? Хм. — Ничего не голые. В капронках.

— Куда только смотрят твои родители?.. — включает «деда». И тут же командует: — Ложись, давай. Грейся.

Фиг тебе.

Просто присаживаюсь, подмостив за спину подушку.

— Обязательно меня позорить? — шиплю, когда Нечаев встряхивает одеяло и наклоняется, чтобы укрыть.

Наклоняется и замирает.

Господи…

Я пытаюсь не залипать ни на его глазах, ни на ресницах, ни на бровях… Пытаюсь.

Нечаев выдыхает, как бык. Я чувствую этот горячий пар той самой и без того прозрачной кожей.

— Ты о чем? — сипит едва слышно.

Красноречиво кошусь на мамашу, которая, пихая своему отпрыску запеченную курицу, только делает вид, что не смотрит на нас.

Нечаев качает головой, грубо встряхивает одеяло, накрывает меня им и достает из-за пазухи замотанный в несколько пакетов огромный пирожок.

Протягивая тот мне, выдает очередное указание:

— Поешь.

Я беру, потому что голодная. Завтрак от мамы — единственный прием пищи за весь это кошмарный день.

Мама…

Разматывая целлофан, загоняю раздражающее чувство вины подальше.

— А ты? — спрашиваю, когда понимаю, что Егор не собирается есть. Сняв куртку, он вешает ее на крючок поверх моей шубы и возвращается к спальному месту с пустыми руками. — Где твой пирожок?

— Я свой по дороге съел, — врет, опускаясь на край полки, рядом с моими ногами. — Очень голоден был, — добавляет, откидываясь спиной на стену и прикрывая глаза.

Может, я и не Шерлок Холмс, но никакими пирожками от него точно не пахнет. Только дымом.

Впиваясь зубами в жирную хрустящую корочку, думаю, как реагировать на то, что Нечаев — мой злейший враг — купил на последние деньги не себе еды, а мне. Пытаюсь даже поглумиться над его манерами. Откуда столько благородства? Кто его так выстругал? Меня вот, как предки ни издевались, сломить не удалось.

Блин, мама…

Зачем он так поступил?..

Внутри все намешано.

Иррациональное чувство вины подкрепляется липким стыдом. И дело не в побеге из дома. Дело в том, что Егорыныч из-за меня останется голодным. Не хочу, чтобы так было. Мне его жалко. Блин, мне за него даже обидно. Потому что я та гадина, которая жаждет посмеяться над отправленной было в мир мертвых любовью.

Ну, то есть обвинением в любви.

Нечаев приехал за мной в Киев, наорал, помешал встрече со Святом, выдержал меня в минуты отчаяния, дал часть своего гардероба, успокоил, за руку везде водил, заработал бабки, купил мне еды, укрыл одеялом — дело возобновляется и отправляется на дорасследование.

Жуя пирожок, представляю, как бабочки-зомби в тесном взаимодействии с электрическими пчелами откачивают «обвинение в любви», которое я сначала вижу в образе милого плюшевого монстрика, а после небольших трансформаций в виде купидона-Дракона в красивом кружевном жабо.

Ах, не могу я… Даже рифма не бьется. Что-то массивное, тяжелое и жгучее распирает мне грудь, не позволяя развлекаться. Помимо нераспознанного сгустка лезут восхищение, уважение, благодарность, нежность… Все эти чувства такие сильные, что просто больно.

Колеса поезда гулко отбивают тарабанящий, но все же монотонный ритм. А вот мое сердце с каждым ударом звучит иначе. Мощнее. Гуще. Резче. Да так оглушительно громко, что в какой-то момент становится страшно за то, что другие услышат.

— Эй, — зову, не понимая в моменте, как должна обратиться. Егорыныч приоткрывает один глаз, и месиво за моими ребрами сжимается, чтобы начать пульсировать. — Я наелась. Может, будешь? — предлагаю ненавязчиво. — Если не брезгливый, конечно.

— Еще чего, — отбивает он хрипло. Смотрит на покусанный мной пирожок с алчным аппетитом. И все равно, прежде чем дернуться вперед, уточняет: — Точно наелась? Денег нет, никаких перекусов больше не будет.

Это уточнение вкупе с предупреждением гонит дофаминовую волну, которая провоцирует выплеск счастья — шипящего и обжигающего, словно расплав железа.

Улыбаюсь, просто потому что не могу иначе. Эмоцию нереально скрыть. Она душит, прет из меня. Даю ей полную волю, чувствуя, как на этой выдаче увлажняются глаза.

— Да, Егор, наелась.

— Мам, ну еще чуть-чуть! Не выключай! — ноет мальчишка, всячески огораживая планшет для защиты от матери и, в конце концов, ловко перемещаясь с ним на другой конец ложа. — Халк почти победил!

— Костик… — вздыхает женщина мягко. Не будь здесь нас, возможно, она бы вела себя по-другому. При чужих голос, как правило, не повышают. — Ты и так дольше обычного засиделся. Нельзя столько, Костик. Тем более перед сном.

Стресс и холод, выходя из меня, около получаса в непрерывной дрожи держали. Казалось, скованное льдами и напряжением тело послойно оттаивает. Сейчас все спокойно. Мне тепло и вполне уютно. Но стоит вспомнить о сне, накрывает свежая волна озноба.

Как мы с Нечаевым будет спать?

Я до последнего надеялась, что полка над нами останется свободной, и он сможет лечь там. Но на одной из станций приперся мужик с билетом на то самое место.