И о чем речь? Зачем это записывать?

Предполагая, что частично упустил смыслы, прослушиваю второй раз. И ни хрена. Тот же текст. Но, один черт, пришибает.

— Егор! — снова окликает мама.

В голосе уже слышится негодование, после которого, если протуплю, может стартануть жесткая промывка мозгов. С хлоркой и инсектицидами, ага. Проходили раз сто. И еще тысячу раз пройдем. Но желательно все же не сегодня.

Тихо выругавшись, прячу мобилу в задний карман джинсовых шорт и вхожу под навес. Только падаю в плетеное кресло и сразу же вытаскиваю гаджет снова. Кручу в лапах, не зная, как с ним расстаться, если охота снова сунуть нос в триггерные места.

— Со следующей недели будем подписывать очередной пакет, — говорит стоящий у мангала Ян.

В Германии, после окончания бизнес-школы, он работал в ведущем автомобильном концерне. Хорошо себя зарекомендовал. Плюс купленные нашей семьей акции. Так что, когда наметился производственный филиал в Одессе, вопрос, кого поставить руководителем планово-экономического отдела, не стоял. Собственно, это назначение и поспособствовало возвращению Яна на родину спустя пять лет.

— Что за пакет? — спрашивает папа с полным участием, хоть и проворачивает по ходу вопроса шампуры.

— Поставка технологического оборудования и производственных мощностей. Линии, станки, роботы — вся делюга. Часть уже пришла в порт.

— А со штатом как? Все места закрыты? — интересуется без конца перемещающая по крытой территории мама.

— Почти. Есть идея взять несколько сотрудников непосредственно из ВУЗа. Чтобы без лишнего мусора. Обучать сразу под наши стандарты.

— Заказал клипоны и новые грипсы, — отгружает для меня сидящий в соседнем кресле Илюха.

— Мистеру Ужасу нужен кореш, — тянет валяющийся на керамограните Бодя. Наматывая подросшего ужа по самое плечо, приводит доводы: — Рептилиям положено социализироваться, иначе они становятся агрессивными. Могут нападать. Покупать никого не надо. Я сам пойду и найду.

— Пусть Бог милует! — выплескивает мама. — Ты для начала со своим выводком пауков разберись, сыночка. Потому как, я тебе уже говорила, мы не можем держать в доме двести голов.

— Вообще-то двести шесть, — важно уточняет Бодя.

— Тем более! Хочешь, чтобы нам инкриминировали угрозу эпидемиологической безопасности? Эти ребята растут. Скоро им в твоей комнате будет тесно, не то что в террариуме!

— Тогда я перееду в другую. На мансарду.

— Нет, дорогой. Не переедешь. И никаких новых змей, ящериц, лягушек, скорпионов и тому подобных тварей в доме больше не будет. А пауков ты отдашь в городской зоопарк.

— Да щас! Раскошелился! А они — облезут!

И вдруг я со всей своей отсталостью толкаю:

— Что такое минодьер?

Все замолкают. Смотрят на меня, как на шизоидную биомассу. Секунды хватает, чтобы понять, что стоило бы и дальше помалкивать.

— Что такое что? Мино… че? — давит Илюха.

Мама смеется.

— Это маленькая сумочка с жестким корпусом, похожая на шкатулку, — поясняет. И тут же подкалывает: — Ты решил, что наденешь на выпускной, сына?

— К черту, — бубню я, краснея. Все остальные гогочут. — Просто услышал в видосе одном, и засело. Вот и спросил.

— Видос девчонка снимала, да? Девчачья фигня, — мочит Бодя презрительно. — У них в голове одни блестки. Мишура, — дальше тащит свое экспертное мнение. И вдруг как зальется хохотом. — Вспомнил случай на уроке истории! Иошина спрашивает, чтобы побольше к себе внимания привлечь: «Светла-на-Пална, а какая сегодня тема будет?» — кривляется, пародируя чрезвычайно манерную барышню. — Гы-гы-гы… Наша усатая историчка смотрит на намазюканные губы Иошиной… У нее прям вот так, вот так, — водит пальцем вокруг рта. При чем значительно дальше линии губ. — Розовым! Будто она кот, сожравший банку крема и закусивший «дождиком»! А-ха-ха-ха! Короче, Светлана Павловна режет без ножа: «Ну явно не урок макияжа. Хотя тебе, Иошина, я полагаю, он был бы куда более кстати. Возможно, даже актуальнее, чем культура Древней Месопотамии. Экстреннее!». Аха-ха-ха, я так ржал! Чуть со стула не свалился!

И сейчас ржет, держась за живот.

Уж тем временем уползает. И направляется прямиком к маме. Та, естественно, кричит, пока Бодя не ловит гада. Папа, Ян и Илюха смеются. Я тяну рассеянную лыбу и мотаю головой.

Чуть позже, когда ужин доготавливается, мелкий заносит своего питомца в дом, и все постепенно перемещаются в беседку, чтобы сесть там за стол, меня одного перехватывает мама.

— Ты чем занимаешься?

Тона хватает, чтобы все тело пришло в тонус. Мозги, конечно же, в том числе. Хоть все и разболтано, пытаюсь собраться и осознать суть предъявы.

— Чем же? — хриплю и иду ознобом.

Мама качает головой.

Смотрю ей в глаза, и прям корежит, потому что встречаю в их теплой тихой глубине неприкрытые переживания. Некоторым кажется странным, но я настолько не люблю ее расстраивать, что однажды двое суток на поломанной ноге ходил, пока та в край не посинела. Но и синюю я ей не показывал. Мама случайно поймала, пока переодевался. И началось худшее избиение полотенцем в истории человечества, переживаемое криками: «Свинюка такая! Где твои мозги! Жить надоело? Я тебя своими руками прикончу, если врачи спасут! Без ноги же останешься, сволочь!!!». Я ржал, конечно, чтобы разрядить, и подтверждал, что с такой мамой и без ноги бы делал вид, что все в путем. Да, Бог мой, и без головы. Мне умирать нельзя. Никак нельзя.

Все это жутко обострилось после травмы Яна. Мы все видели маму тогда, и из-за ее боли еще тяжелее переживали сами.

— Забыл, чему я вас учила?

И вот она устраивает мне ту самую промывку.

— А именно? — стою горой, не показывая, как внутри бомбит.

Не показывая ничего.

— Нельзя чувствовать одно, думать другое, а делать третье. Будешь болеть, сына, — напоминает одну из истин. А заодно говорит о том, что мой дестрой не остался не замеченным. Виден. По крайней мере, маме. Я ужасно вымотан реакциями своего тела. Вымотан однообразием, мощностью, повторяемостью. Мне трудно просеивать допустимое от недопустимого и скрывать что-то конкретное. Проще скрывать все. Именно поэтому я, несмотря на то, что за грудиной все обращается в общий сплав и начинает выкручивать противоестественные моему телу фигуры, сохраняю лицо непроницаемым. Хотя вроде как с мамой без смысла. — Здесь, здесь и здесь, — мама поочередно касается пальцем лба, груди и рук, — все должно быть слажено. Чувствуешь, думаешь и действуешь в одном направлении, не разворачивая внутри себя войну. Триединство души, разума и тела — это очень важно.

Та самая война тут же дает о себе знать, заряжая со всех сторон и никак не постепенно наращивая атаку.

Я вбираю губы, закусываю. С шумом тяну, перерабатываю и выпускаю воздух.

А потом, с прострелами в груди, кое-кого цитирую:

— Забыл, да. Нелегкий это труд — воспитание жирафов.

Война с Филатовой закончилась. А мира нет.

Может, прав был Яббаров? Чтобы подвести черту, нужен решающий бой?

— Не слишком ли коротко ты под самый выпускной подстригся? — беспокоится мама.

Снова семейное застолье. Снова слишком много внимания на мне. Папа и тот в последние дни нет-нет и прикипает взглядом.

— Нормально, — отмахиваюсь, закидывая в рот последний кусок котлеты. Пережевываю уже на ходу, поднимаясь из-за стола и проходя к раковине. — Спасибо, было вкусно, — бросаю на автомате. Ополаскиваю руки, вытираю. Собираю с кухонной тумбы свое барахло: мобильник, портмоне, сигареты, зажигалку. Распихиваю по карманам. И, подхватив с той же тумбы бейсболку, натягиваю на глаза, пряча взгляд. — Я на улицу, — отбиваю, направляясь к выходу.

— Егор, — спешно окликает мама. — Ты так и не сказал, когда мы пойдем покупать новый костюм. Павел, конечно, уже отложил варианты под тебя, но ты тоже, давай, не наглей. До выпускного два дня.