Но фонарик все же выключаю, и пространство тотчас заполняет беспроглядная мгла.

Тишина.

Секунда, две…

А после…

Бодрый шаг. Вальяжное насвистывание. Скрежещущее чирканье зажигалки.

— Если ты уйдешь раньше рассвета, я прокляну ночь… Я прокляну себя…

Я бы охотно поверила, что этот посаженный до хрипоты голос просачивается в нашу реальность из книги. Но, увы… Безошибочно узнаю Нечаева!

У-у-у… Гребаный Горыныч! Проклятый дирижабль!

Конкретно это его появление — словно вражеского истребителя вторжение. Не вижу. Только слышу. А уже всеми фибрами ощущаю присутствие. Усиленная мраком энергетика, словно чертов вирус, каждую имеющуюся в моем организме клетку обрекает на ад.

Воздушная тревога. Красный уровень опасности.

Я не боюсь.

Но…

БУМ! БУМ! БУМ! БУМ! БУМ!

Сердце весь имеющийся ресурсный потенциал мобилизует. Стягивает в боевую точку — под ребра, как под границу. И обрушивается на эту преграду артиллерийскими залпами.

— Че за тексты? Филатова, ты серьезно? — вопрошает гад. — Да ну на хрен!

Зачем он продолжает говорить? Из-за его голоса в моем теле образуются тромбы. Пульс скачет. Но кровь не проходит. Сердце под собственным натиском захлебывается.

— Пифона одолел Аполлон. Ладона — Геракл. Тифона — Зевс, — расставляет акценты в сказанном ранее.

Ах ты… Р-р-р-р-р-р-р… С самого начала за мной следил!

— Улавливаешь суть, Филатова? Все они были мужчинами. Тебе не справиться.

Снова дискриминация? Долбаный шовинист!

Избыток гнева заставляет меня гореть синим пламенем.

Yе-е-е-а-ch, черт побери… Let’s go!

Подскакиваю на ноги, цепляюсь за полку и забираюсь на верх стеллажа. Потолки в помещении экстремально высокие — с огромным запасом в полный рост стоять позволяют. Осторожничаю только из-за царящей кругом темноты.

Замираю. Напряженно вглядываюсь.

Фах! Нечаев в очередной раз чиркает зажигалкой. Вижу его мощную фигуру, и меня взрывает.

Врубаю фонарик и бросаюсь вперед. Перепрыгивая с полки на полки, стремительно, словно разрывающая тьму комета, несусь к цели. Егорыныч лишь башкой дернуть успевает, а я уже лечу ему на спину. Врезаюсь, и капкан захлопывается — обвиваю ведь руками и ногами.

— Знай, кто тут альфа! — выкрикиваю и вгрызаюсь в шею ублюдка зубами.

Тьму сыплет искрами. Кусать врага — все равно что ухватиться зубами за оголенный провод. Электричеством так шпарит, что телом сотрясаюсь.

— Чтоб тебя! — гаркает Горыныч.

Цепанув лапой меня за бедро, с силой тянет на сторону, пока не стаскивает с себя. Я бы, конечно, могла держаться челюстями до последнего, но во рту и без того слишком много жгучего вкуса Нечаева.

— Филатова, — рыкает гад. Выдавая свое обычное стремление держать все на контроле, сжимает мою шею пятерней и припечатывает к стене. Невольно позволяю ему эти манипуляции. Расслабляюсь, чтобы справиться с той яростной энергией, от которой вибрирует каждое нервное волокно. Под кожей такие молнии носятся, что она не мурашками покрывается, а какими-то дивными буграми. Встающие дыбом волоски в то же мгновение превращаются в какой-то, черт возьми, сосновый бор. — Еще раз меня грызанешь, я тебе башку откушу, — предупреждает с угрозой, второй рукой растирая рану.

Палю фонариком ему в рожу, а потому вижу, как он зол — мгла черных глаз полыхает, брови в сплошную линию сбиты, кривые губы так сжаты, что и даже контура не видно, желваки ходят, подбородок дергается.

Воздух так и трещит.

Ловлю очередную волну агрессивной дрожи. А потом, разомлев в образующемся после нее тягучем расслабляющем сиропе, усмехаюсь.

— Я тебя не только грызть буду, Нечаев. Я с тебя, членистоногий, хитиновый покров сниму, — отбиваю дерзко. — Какого черта ты носишься за мной? Педаль газа запала?

— А ты за мной какого? — парирует встречным вопросом.

Игнорирую, выдерживая единую линию нападения.

— Таков уж закон мирозданья: каждый Нечаев в вечном плену Филатовых сиянья, — выписываю с экстремальным фатовством.

— Еще слово про мою семью, и я тебе глотку прям здесь перегрызу, — давит Горыныч разъяренно.

Я же смеюсь. Не могу иначе. Что бы он ни говорил, именно в его обществе мое величие взлетает до небес.

— Я нравлюсь тебе, Егор? Так ведь? — пробрасываю коварно. С наслаждением. Даже смотреть на него в это мгновение приятно. Снова смеюсь. В груди клокочет! Отлепившись от стены, подаюсь ближе. Чтобы видеть вымахавшего акселерата, игриво загоняю глазки под веки. Он растерян, но следит настороженно. Так настороженно, словно я кобра, которая в любой момент шваркнется, чтобы укусить. Я же хихикаю и прикладываю ладонь к его щеке. Внутри очередные петарды взрываются только от того, что он вздрагивает. — Моя красота ломает твой характер. Лишает тебя воли, — шепчу так тихо, словно колдовство развожу. — Когда ты смотришь на меня, ты так зависаешь, — сообщаю, цокая языком. — Вот беда! — восклицаю. И он выходит из ступора. Как зверь в попытке скинуть удавку, дергает башкой. Едва успеваю закончить: — Твои мозг откатывает до времен палеолита!

— За-а-аткнись, — цедит так свирепо, что меня прошивает током. — Че ты мелешь вообще? Больная?

— Не злись так, пупсик, — сладко мурлычу я. — А то совсем влюбленным выглядишь.

Он реально как дикарь на меня смотрит. В гневе еще и скрипит зубами, и так бурно таскает через ноздри воздух, что меня опаляет жаром.

— Ненормальная, — чеканит глухо, не снимая с меня того самого до неадекватности настойчивого взгляда. — Мы вас ненавидим, ясно? А я тебя — вообще до трясучки. За твой сраный характер.

— Че ты разнылся? Характер ему не такой! На жалость давишь? Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним, — цитируя Шекспира, уже на автомате возвышенный тон выдаю. А после куда более резко рублю: — Не моя роль. Соррян.

— Да заткнись же ты! Бесишь! — рявкает, задыхаясь.

— Ола-ла… Ну признайся, Нечай, без меня твой огонь просто потухнет!

— Мне гореть не по приколу. Я за холодный ум.

— Если ты откопал его, сообщаю: я люблю, когда за мной ухаживают и говорят комплименты.

— Думаешь, я не знаю? Ты такая падкая на лесть, что только жополизов и признаешь. Они охрененно удобные, верно? А я — нет. Поэтому ты взрываешься. Ты меня тоже — до трясучки. Меня, и никого больше, — гасит, не повышая голоса, но так, чтоб его, жестко, что во мне что-то ломается. Возможно, та самая граница. — И да, блин, если ты каким-то чудом и попадешь в мою стаю, альфой тебе не быть. Никогда. Даже рядом не встанешь. Собственностью моей будешь.

— Пошел ты! — вскипаю я. — Динозавр замшелый! Достал со своими патриархальными замашками! В стаю к нему… Пф-ф! Да что мне там делать? Облезлый ящер! Ты звезде не ровня!

— А эта звезда сейчас с нами в одном помещении?

За последнюю издевку даю ему в ухо и отвешиваю:

— Битте (нем. — пожалуйста), мусье (франц. — старая форма «месье»)!

— Ты, блин, мурчалка, — рокочет огнедышащий, заламывая мне руки и припирая обратно к стенке. Бетон морозит спину, а его дыхание горячит лицо. Кривые губы у самой щеки трутся. — Ультануть[26] хотела? Не получилось, сразу кинулась в истерику? Поехавшая. Сейчас тут будет полиция, — последнее вкидывает, как он умеет, между делом.

У меня в такие моменты мозги клинит.

Толкаюсь изо всех сил, чтобы отодвинуть Нечаева на расстояние и посмотреть ему в глаза.

Врет? Не врет?

— Откуда знаешь? — выдыхаю, фиксируя свет фонаря, как прицел.

На наглой морде, естественно.

Егорыныч морщится и угрюмо качает головой. Чтоб его, он будто горюет, что я безнадежная.

У-у-ух, ненавижу!

— Кража со взломом — это статья, — информирует гнусно-уверенным, пробирающим до костей тоном.

Прям следак, блин…