Поэтому и только поэтому я распахиваю глаза и бросаю взгляд на Нечаева. Бросаю и замираю, не в силах сделать банальнейший вдох. Хорошо, еду прожевать успела. Остается справиться с колючками на щеках и с растягивающей их улыбкой.

Но…

Чтоб его!

Егорыныч, как назло, продолжает смеяться.

— Что? — шиплю, вроде как, с возмущением.

Однако быстро понимаю: двухлетки и то злее звучат.

Несколько долгих секунд мы с Нечаевым смотрим друг на друга, словно впервые видя — лица стынут, а взгляды творят какую-то магию.

— Ты и правда милая, когда настоящая, — хрипит он, качая головой, будто в попытке скинуть окутавший нас морок.

Не сразу соображаю, что именно говорит. На блеске его глаз фокусируюсь.

Он такой… такой… такой притягательный…

— Ах ты… мозгодер… — ругаюсь, выплескивая потрясение. И тут же отворачиваюсь. Вгрызаясь в шаурму, сварливо ворчу: — У нас перемирие, что ли?

— Может, — протягивает Егорыныч без какой-либо определенности.

Глубокое и всеобъемлющее смятение не дает мне покоя. В тех же попытках понять, что с нами происходит, снова смотрю на Нечаева. Одно пересечение взглядами, и нас тут же потряхивает.

Ладно, он…

Со мной что?

Оглядываясь по сторонам, всматриваюсь в лица прохожих, словно кто-то из них способен растолковать.

Ни черта!

— В честь чего? — отбиваю, глядя на Егорыныча.

— Мне откуда знать?

Все, что я понимаю: в его глухом голосе тоже агрессии не нарыть.

— Это временно, — заверяю в некой тревоге. — На один вечер.

— По рукам.

Он просто так это отвешивает, не предпринимая никаких действий. А мне вдруг так хочется к нему прикоснуться, что я сама протягиваю кисть.

Нечаев тупо смотрит на нее. Я бессознательно психую.

А потом…

Он выбрасывает свою шершавую лапу, и моя ладонь, утонув в ней, подвергается жесточайшей шоковой терапии. И суть не в том, что Егор слишком сильно сжимает. Суть в том, как он воздействует — поджаривая и пропуская неизведанные импульсы.

Поспешно выдернув руку, неосознанно ею встряхиваю.

Нечаев, наблюдая за мной, прищуривается.

— Тоже поесть не успел? — спрашиваю, и сама себе не верю.

Все это похоже на бредовый сон.

— Угу.

По ответу Егора более чем очевидно, что он чувствует то же.

Жует, чтобы хоть как-то перебивать неловкость.

— Мои думают, что я курю. Из-за тебя.

— В твоей жизни все проблемы из-за меня, — иронизирует гад.

— Это да, — подтверждаю без колебаний. — Но и в твоей — из-за меня.

Когда смотрю на его профиль, не слышу, но вижу, как он вздыхает.

— Не поспоришь.

— Почему ты отказываешь мне, когда я прошу поговорить с Набиевым?

Вроде как вполне удачно перенастраиваю приказ в просьбу, но Нечаев, один черт, вскидывается. Резко повернув голову, бросает тот взгляд, от которого в моем теле каждую клетку передергивает.

— Потому что ты, Филатова, шибко хитрая. Хочешь и с елки съехать, и жопу не обколоть, — высекает со своей долбаной прямолинейностью, вынуждая меня снова пылать. — Уймись, сказал. Я твои проблемы решать не буду. Говоря о себе, уверяю: я в принципе не тот, чьими руками можно вершить «правосудие». Через меня жар загребать не получится.

С такой непоколебимой твердостью в очередной раз ставит на место, что я не смею рыпаться.

— Замяли, — огрызаюсь для порядка, лишь бы сохранить достоинство.

— Не замяли, — отражает Егор, настойчиво блокируя какие-либо действия с моей стороны. Взглядом в том числе. Таращусь на него, не в силах отвернуться. — Мне эта связь, что бы ты там себе ни фантазировала, никаких преференций не дает. Я не падальщик, чтобы заставлять Набиева пробивать информацию через свою, блин, девчонку. И вообще, раз на то пошло, замечу: мы не вправе лезть в эти отношения. Если рискнешь, будь готова к потере близкого человека, потому как Истомина, судя по всему, вмешательства не потерпит.

Не знаю, какой резон Нечаеву предостерегать меня от необдуманных поступков, но пытаюсь нивелировать.

— Думаешь, я сама не понимаю? — отрезаю с фырканьем, словно он не разложил для меня все по полкам.

— Может, и понимаешь, — долбит Егорыныч, не особо реагируя на мой тон. — Но когда горишь эмоциями, мозг у тебя, бывает, отключается.

— Да что ты? В моей идеальной жизни нет ни одного импульсивного поступка, — вру в запале. Внутренне корежусь от этой лжи, но, тем не менее, усиливаю: — Так и знай.

Нечаев в очередной раз качает головой.

— Неисправимая, — заключает с чертовым сожалением.

— За собой следи!

Он на этот выпад не реагирует. Поднимаясь, протягивает руку.

— Доела? Давай сюда мусор, — требует коротко, без лишних слов. Когда я молча пихаю кулек с остатками шаурмы, следующий приказ выдает: — Сиди здесь.

И уходит.

Я вздыхаю и, покусывая губы, нервно выкручиваю кисти, заставляя хрящи хрустеть. На расстоянии слежу за Егором. А он все это время — за мной. То и дело глазами встречаемся, пока он не возвращается с пакованом свежеиспеченных булок.

— Я такое не ем, — лгу дальше, кидая взглядом между рогаликом с повидлом и бубликом с маком.

— Корми рыб тогда, — находит решение Нечаев.

И я с чистой совестью забираю у него бублик, чтобы, отрывая кусочки, бросать живущей у берега мелюзге и под шумок есть самой.

— Я видела ролик, как люди точно так же кормят черепах, — озвучиваю, наблюдая за тем, как в темных водах Черного моря блестят плавнички и исчезают крохи. — Они такие огромные!

— Ага, — отзывается Егорыныч, преспокойно наминая свою булку.

— Ты видел? — догадываюсь я. — Вживую видел этих черепах?

— Ага.

— А где именно? — от волнения аж подскакиваю, а ему — хоть бы хны! — Много куда летал?

— Вообще-то нет, — выдыхает, застывая. — Пока отец был в тюрьме, мы никуда не ездили. А сейчас — при первой возможности двигаем в Берлин, к Яну.

Меня будто морозом пробирает. А когда Нечаев поворачивается и ошпаривает взглядом, перетряхивает капитально.

— Все. Не рассказывай мне, — выдавливаю, якобы не понимая того, что он и не собирался продолжать. — Что-то мы совсем… Забылись…

Егор молчит.

Я же ломаю бублик и все разом выбрасываю в море. Растираю ладонями плечи.

— Замерзла? — сипит неожиданно.

Стоит услышать это, горло перехватывает спазмом.

— Да, замерзла, — утверждаю то ли с вызовом, то ли с намеком. Когда смотрю в глаза Нечаеву, за грудиной начинает полыхать. Какой уж тут холод?.. И все же я продолжаю врать. — Но ты ведь не обязан меня греть, — припоминаю давний случай. Отправив руки за спину, упираюсь ими в траву. — Да и куртки у тебя сегодня нет.

Он, глядя на меня, просто-напросто моргает, а мне кажется, словно что-то обрушивается сверху. Из-за этого внутри все сжимается, и, поддавшись какой-то дивной щекотке, устраивает бешеные пляски. Несколько раз кряду непроизвольно ежусь и ерзаю.

— Иди сюда, — выдыхает Егор, и в интонации я слышу кое-что новое: тихая, будто вымученная капитуляция и до одури влекущее тепло.

Содрогнувшись, резко подрываюсь на ноги.

— Мне пора домой. Отвези!

И убегаю наперед, чтобы хорошенько проветрить мозги.

Август четвертого года войны.

Никогда не признаю этого вслух, но слова мозгодера приносят благие плоды. Проработав свои загоны, я не только не вмешиваюсь в отношения Насти с Набиевым, но и проявляю в этом вопросе дружеское участие.

Все лето они не отлипают друг от друга. И не то чтобы происходит хоть что-нибудь выдающееся, однако Исе по кайфу пересказывать детали каждой их встречи. Как он смотрел, что говорил и делал — подобной скрупулезной хроники не найти ни в одной книжке. Ее бы современником во времена фараонов, мы бы точно знали, каким хитроумным способом возвели все эти пирамиды.

— Он вот так мою голову наклонил… Вот так! Пристально посмотрел… А у меня мурашки, знаешь… Даже сейчас, когда тебе рассказываю! В общем, он приковал меня своим взглядом и говорит: «Настя, я тебя люблю…». А-а-а-а-а-а-а-а… Ты слышишь, Ага? Мамочки! Меня вот так вот всю! Сказать ничего не могу! А он наклоняется и целует… Целует, да… Не как обычно, губами… Ну… По-настоящему! Я чуть Богу душу не отдала! Агуся! Боже! Агуся! Слышишь меня? Клянусь!