Прослеживая эти действия, Нечаев хмурится. В очевидном замешательстве не сразу обрабатывает сказанное. Едва встречаемся взглядами, щурится.
— Почему под шубой? — хрипит глухо.
— Потому что она у нее есть.
— Понятно, — вздыхает, осуждающе качая головой. — Снова завистью хлещешь.
— При чем тут зависть, болван? — мигом обижаюсь я. Вспомнив, с чего все началось, сердито отталкиваю. — Все нормальные девочки хотят красиво одеваться! Это абсолютно естественно! — выдав это, ухожу, наконец.
И нет, не к дому.
После всего того, что разбередил во мне Нечаев, нравоучений от родителей точно не выдержу. Вырубив надрывающийся мобильный, забегаю в троллейбус. Мест много. Занимаю ближайшее к водителю и, скрестив на груди руки, закрываю глаза.
В голове шумит. И пульс лупит так, словно мозгом поставлена задача меня уничтожить.
Наверное, не зря.
«Я… Я плохой человек?..» — задаю себе самый страшный вопрос.
Сердце колотится. Тело волна за волной шкалят горячие приливы.
Я ведь, и правда, завидую. Насте и той самой селедке. Да, эта зависть лишена логики. Ведь мне не нравятся их избранники! От слова совсем! Просто одной все же тоскливо. Так же сильно, как красиво одеваться, девочки хотят, чтобы их любили. А если кто-то еще своей нелюбовью вгоняет в минусы — тем более.
Р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р!
Вспомнив Нечаева, едва не плачу.
Он, блин, сказал, что мне с Усмановым не светит, а я тут переживаю, что обо мне думает сам черт!
Неужели я в его глазах настолько жалкая?..
Ненавижу!
И плевать на его мнение! Трижды плевать!
Но сердце так рвется…
— Конечная, — объявляет водитель.
И я, дернувшись, словно угорелая, подрываюсь с сиденья. Бегу. Куда? Сама не знаю. Надо бы перейти дорогу и ехать домой.
Однако…
Вижу чуть в стороне от остановки Нечаева, и план меняется. Радуюсь при виде врага, аж сердце в горло вжимается. Но вида не подаю. Демонстративно отвернувшись, схожу с тротуара и иду к набережной. Минуя усыпанные орущей молодежью лавочки, ловлю в свой адрес свист, пару скабрезных шуточек и мерзкое предложение. Ни на кого не реагирую, потому как зациклена на другом.
«Идет?» — все, что бьется в башке, когда оборачиваюсь.
Сердце тут же срывается. Тянет все жилы. Мышцы попутно ломит. Горло, грудь, живот — пережимает одномоментно. Просто потому что вижу Нечаева.
Кусая губы, ускоряюсь.
«Зачем?.. Волнуется? Что скажет? Снова обидит?»
Кому-то другому уже бы снесла башку! Однозначно!
«Кто-то другой никогда бы не рискнул сказать то, что выдал Нечаев. И сказал он это вовсе не для того, чтобы обидеть. Подумай», — парирует ментальная чувиха вместо того, чтобы вместе со всем организмом бороться с одолевшей меня дрожью.
— Заткнись, — шепчу сердито.
Пробегая мимо точек с едой, чувствую, как стонет желудок.
«Я такая голодная», — отмечаю машинально.
Денег с собой, естественно, нет. Ничего нет.
Оттого так и зябко. Оттого учащается дыхание.
Растирая плечи руками, направляюсь к морю. Прям на каменный бортик сажусь и свешиваю вниз ноги.
— Ну где же он?.. — бормочу себе под нос.
Болтаясь, от скуки без конца оборачиваюсь, пробегаюсь взглядом по снующим по набережной людям, но Нечаева не нахожу.
Он, блин, будто сквозь землю провалился.
«Провалился все же…»
«Или ушел», — умничает чувиха.
Сердце обрывается и… тотчас подскакивает.
«Идет!» — ору мысленно, стоит взгляду выхватить из толпы самого здоровенного, самого нахального, самого красив…
— Эм-м… Кх-кх… — сдавленно кашляю, заливаясь жаром.
И отворачиваюсь. Конечно, отворачиваюсь! Чуть с бортика в море не сваливаюсь, так стараюсь показать свой гнев.
А этот гад…
Присев рядом, протягивает мне пахучую шаурму.
— Держи. Займи руки и рот.
Эпизод двадцать третий: Ванильная мозгодерня
— Больно борзый? — ощетиниваюсь, намереваясь выжать из израненной гадостным Егорынычем психики потенциал для нового сражения. Только вот не выходит. Заряда нет. Вдобавок желудок воет так, словно еды в нем не было неделю. — Еще я с твоих грязных лап не ела! — тарабаню, только чтобы заглушить звук. — Зачем приехал за мной? Накозлил, накосорезил, теперь что?
Ерунда, что эмоционально истощена. Я же воин. Задействую автоматизмы.
Только вот Нечаев, один черт, прислушивается не ко мне, а к моей проклятой физиологии.
— Твои голодные глазищи сигналят, что ты в эти лапы готова вцепиться зубами.
Выдав эту дичь, без всяких церемоний пихает шаурму мне в руку.
— А-а-а, — вскрикиваю несколько наигранно. Тяну время на подумать. — Горячо, горячо… Дуй!
Нечаев тут же наклоняется и, вытянув губы, в самом деле дует. Осознаю, что именно мой вопль и эффект неожиданности заставляют реагировать быстро и практически бездумно. Но ни это осознание, ни мой собственный разум не препятствуют выбросу шальной радости в моем организме и разливу следующего за ней волнения.
Теплый воздух Егорыныч выдыхает или все же прохладный — определить не могу. Когда его густое дыхание овевает подушечки пальцев, которые, будем честны, не успели даже покраснеть, мне приятно по факту. Нутро подтягивается и замирает. А сердце летит под откос. Особенно когда смотрю на губы Нечаева, на его короткие, но жгуче-черные ресницы и… ловлю взгляд из-под них.
Вмиг ослабев, чуть не роняю шаурму. Желудок, ясное дело, тут же на мою безалаберность реагирует — выбрасывает какую-то кислоту и начинает сам себя жрать. С внешней стороны ему помогают бабочки-зомби. Учитывая разросшуюся численность последних, это все похлеще библейского апокалипсиса с саранчой.
Дичь полнейшая, но взгляд Егорыныча меня смущает.
Вспыхивают не только щеки, но все, что ниже лица. Вскоре к жару добавляется какая-то острая, будто бы аллергическая сыпь.
Сердце ноет и валит, ноет и валит, обещая подобной атаки не выдержать.
А Нечаев все смотрит, смотрит…
Подлый тритон!
— Таким способом убить меня решил? — давлю тихо, не замечая, что шепот двоится, пока не улавливаю едва различимое дурацкое эхо.
Что-о-о?.. Что я сказала???
Биохимия в моем организме явно работает против мозга!
К счастью, Нечаев, в вырвавшийся из взбудораженного нутра вопрос, не врубается. А потому не отвечает. Отведя свой горелый драконий взгляд, молча садится рядом со мной и начинает жевать.
О, Боги… Как мне справиться с искушением шаурмой, когда он так вкусно ест?
Желудок, трижды плюнув на мою гордость, урчит, как трактор.
Сглатываю и крайне осторожно перевожу дыхание.
Зараза, как же пахнет! Хоть плачь!
— Я могла бы выбросить твой откат в море, просто море жалко, — выеживаюсь на остатках дерзости.
Нечаев же как смотрел на горизонт, так и смотрит. Не поворачивается. По-разгильдяйски оттянув и приподняв ближайший ко мне уголок губ, сверкая зубами и продолжая жевать, грубо бубнит:
— Ешь, давай.
Именно эта уличная простота меня, как ни странно, и расслабляет.
Эх, была не была…
Нацелившись на свою шаурму, жадно впиваюсь.
— Ум-мм-м… — урчу от удовольствия. Веки падают, прикрывая глаза. Ресницы трепещут. А я все вгрызаюсь, не прекращая мычать: — М-м-м… Как же вкусно!..
Соус ляпает на подбородок — частично подбираю языком, частично пальцем. Прежде чем слизнуть с подушечки, машинально подношу к носу.
Принюхиваюсь и выдаю:
— Такой чесночный… Жуть!
Нечаев хмыкает и смеется. Не так, как раньше. Без издевки и злости. С какой-то трескучей хрипотой. Искренне. Неподдельно.
Меня снова кидает в жар. И на этот раз критический. Клянусь, настолько дурно не было даже во время кори с температурой в сорок градусов. Вот говорят, что эта зараза проявляется и снаружи, и изнутри, а такого внутреннего зуда я точно не припомню.
Просто мой многострадальный мозг в данный момент не только ломаными эмоциями поврежден, но и жиром, солью и глюкозой. Инсулин истерично хлопает дверью, а нейромедиаторы радостно выдергивают шнуры из отсека с логикой и жмут на красную кнопку под грифом «дофамин». Ненависть растворяется, принципы тонут, а та часть нервишек, которая именует себя оппозицией, в блаженном восторге рукоплещут победе нынче созданного триумвирата — варварскому союзу Егорыныча, шаурмы и гормонов.
