Сплевываю.

Возвращаюсь в зал и сажусь напротив Немезиды.

На костяшках кровь. Может, еще где. У людей вокруг глаза квадратные. А этой — хоть бы что. Смотрит на меня, словно все, на хрен, по ее сценарию пошло.

— Ну и мразина ты, Нечаев, — прописывает без осуждения.

Под ее тоном кроется другое. Что именно — черт знает. Но прошибает насквозь.

— Мне напомнить, как ты Мильку макнула в сортир? — хриплю в расходе, не замечая официанта, который опасливо пристраивает на стол пиццу.

— Это другое, болван! Совсем ни о чем! Меня бесила конкретно она! А вот ты… — прищуриваясь, готовится нанести удар. — Ты ревнуешь, Нечаев! Ревнуешь, как дурак! Это де-факто!

— Чего? Тебя ревную? Тебя? Корона настолько жмет, что мозги в тазобедренную локацию скатились? Мне идинахово, Филатова! Просто есть правила. Это де-юре!

— Иди ты к черту!!!

Она пытается встать. Я хватаю за запястье и рывком возвращаю за стол.

— Жри. Зря принесли, что ли? Я заплачу. Серьги тебе идут, — наваливаю, блин, абсолютно бессвязно.

Немезида склоняет голову набок и улыбается.

— Полюбовался? Теперь: смотался!

И сама свинтила.

Я уж удерживать не стал. Белый день все же. Без того немало проблем себе навалил.

А не спал, потому что она писала. Бесила своим бредом.

Агния Филатова: Нечаев…

Вкидает и пропадает.

Я мог бы не реагировать. Мог бы.

Нет. Не мог.

Егор Нечаев: Мрази на связи.

Агния Филатова: Почему ты меня так ревнуешь?

Я, блин, чуть волосы на себе не рву. Захлопнув к чертям учебник, в который до этого пытался втыкать, с яростным боем за грудиной вылетаю из-за письменного стола.

Егор Нечаев: Я. НЕ. РЕВНУЮ.

Она особо не задерживается. Сразу печатать ответ берется. Но для меня время тянется. Пока смотрю на бегающий карандаш, кровяное давление в башке превращается в цунами.

Агния Филатова: Ты провожал меня! Ехал за троллейбусом! Я видела!

У меня аж пальцы немеют. За ними и остальное. Полный, чтоб его, паралич.

Егор Нечаев: И при чем тут РЕВНОСТЬ? Темнело.

Агния Филатова: И? Тебе не пофиг, что со мной будет?

Егор Нечаев: Представь себе. Меня, в отличие от тебя, воспитывали ЧЕЛОВЕКОМ. Понимаю, тебе до меня людей видеть не доводилось. Поэтому так трудно принять.

Агния Филатова: Ты достал строить благородного!

Агния Филатова: ЧЕЛОВЕЧИЩЕ! А зачем же ты парня избил???

Егор Нечаев: За дело.

Еще с час срались. В какой-то момент Немезида прислала фотку из постели — я от неожиданности аж прозрел. А она, заявив, что устала, отчалила спать.

— Слышь, пипидастр[24], — гасит Яббаров Пиму, выдергивая меня в реальность. — Ты либо к лекарю вали, либо не корчишься мне. На трене будет съемка, а после — смотр. Позорить нефиг!

— Оставь его, — кидаю люто.

Все замолкают. Переглядываются.

Я молча щелкаю шлемом и валю на лед. Стая — следом.

Только начинаем раскатку, энергетика в арене меняется. Чтоб его, мы вроде не в фэнтези, но я отчетливо чувствую, когда Филатова ступает на лед, когда находит меня взглядом, когда, расчеркивая лед, летит в спину. Цепляет рецепторы не хуже цепей.

Оборачиваюсь и…

Вуаля, ля.

Врезается мне в грудь. Врезается и заливается смехом.

А внутри моего организма происходит критический скачок напряжения. Я, черт бы с ним, как трансформатор. С гулом, треском и искрами выдаю ток. Все, блин, дергается и сотрясается.

— Вы прям как собрание сочинений биполярного автора: то хоррор, то комедия, — комментирует вездесущий Яббаров.

— Военные хроники, — отбивает Филатова.

Я в мрачном молчании ухожу в сторону.

Объектив, в который Немезида призывает посмотреть, тоже игнорирую. Делаю вид, что ее здесь нет. Кисель в башке закипает, когда я в напряге пытаюсь понять: какого хрена позволил Филатовой влезть в мою команду под видом штатного корреспондента.

Она, как дикая кошка, метит меня, мои вещи, пространство. А я, блин, все это глотаю, будто кастрированный.

Надо бы замутить свежую комбинацию под нее.

Май четвертого года войны.

— Библиотеку при текстильной фабрике закрыли! — провозглашаю с возмущением. — Ввиду низкого спроса! Ух-х-х, темные люди! Палачи просвещения! Убийцы культуры! — закатывая глаза, сотрясаю ладонями воздух. — Там столько эксклюзивных книг! Редких, чтоб его! И даже запрещенных изданий! Многие ни в электронке, нигде больше не найти!

— Жалко, — вяло отзывается раскрасневшаяся после бега Истомина и со стоном выуживает из кармана толстовки яблоко. — У меня колет в боку.

Мы на спортплощадке за основным зданием гимназии. Чилим после физры, которая у нашего класса по средам восьмым, блин, уроком.

— Дай мне что-то, — нервно выпрашиваю у подруги.

Та, не моргая, выкатывает ассортимент:

— Батончик, булку или сухарики?

— Запас как на осаду! — поражаюсь я.

— Не люблю быть голодной, — мямлит Настька с полным ртом, едва разборчиво.

— Я тоже, — выдыхаю устало. — Слушать абсолютно беспочвенные подколы Нечаева про мою фигуру заколебало до ужаса! Я не собираюсь доводить себя до анорексии! — разражаюсь небольшой тирадой, стоит только вспомнить о вражеской морде. Снова протяжно перевожу дыхание и, радуясь тому, что мы одни, заправски командую: — Давай батончик.

— Да он специально все… Сама знаешь, — бормочет Ися, не прекращая жевать. Попутно нащупывает в кармане лакомство и протягивает его мне. — Не задвигал бы все эти гадости, а, к примеру, лебезил, как остальные мальчики, ты бы его и не заметила.

«И да, и нет…» — думаю я, в кипящем раздражении разворачивая шуршащую этикетку.

«Все-таки… Чисто визуально… Допустим… На гребаных Нечаевых невозможно не обратить внимания…» — констатирую и вспыхиваю, будто сама себе пощечину влепила.

В горле образуется ком. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И чуть ниже — за грудиной — тоже давит. Вгрызаюсь в батончик, лишь бы быстрее протолкнуть.

— М-мм… Кокосовый… Мой любимый… — гундошу с набитым ртом не краше Иси.

Вкусно, аж мурашки по коже бегут. От сладости же! Ну да, конечно, исключительно из-за нее!

— Я обожала их отдел художественной литературы, — возвращается к начатой мной теме Настя. Я же не сразу врубаясь, заторможенно моргаю. Несколько секунд во взорванном глюкозой мозгу царит чистое непонимание. — Граф Жоффрей де Пейрак был моей первой любовью.

— Ты как будто уже с ним прощаешься, — негодую, раздувая щеки. — А говорила, что «век ему верна» будешь.

— Ну нет… Не прощаюсь…

Я запихиваю в рот остатки батончика и, обхватив лицо подруги руками, тарахчу в нетерпении:

— Настя! На-а-астя! Давай проберемся вечером в эту библиотеку и укроем от утилизации хотя бы самое ценное!

Истомина давится яблоком.

— В смысле?

— В коромысле! Заберем любимые книги, Ися. Не тупи.

— Филатова! Ты сошла с ума? Это же воровство!

— О, горе мне! — вытягиваю драматично. Отстраняюсь и, приложив ко лбу тыльную сторону ладони, прикрываю глаза. Через мгновение одно веко все же приподнимаю. Покосившись на подругу, врубаюсь в торг: — Ну какое воровство, милая? Это спасение! Если мы будем бездействовать, ни в чем не повинные книги пустят на макулатуру! Их превратят в туалетную бумагу, ты это понимаешь? — крутанувшись, снова в воздухе руками трясу. — Я — не вор, ясно? Я — Робин Гуд! Или даже мать Тереза! Жанна д’Арк, в конце концов! Иду против системы!

— Мать Тереза???

Настька ржет, аж кусочками яблока плюется. Я отмахиваюсь и, упирая руки в сползающие по бедрам спортивные штаны, самую величественную позу принимаю.