Паспорта. Регистрация. Сдача телефонов. Раздевалка. Аудитория. Все по стандарту.

Скука смертная. Зевать охота.

Грею себя мечтами о том, как вернусь домой, переоденусь в удобную одежду и брошусь с книжкой на кровать.

«Блаженство…» — протягиваю мысленно, вспоминая последние события в произведении, которое читаю сейчас.

Сажусь за парту, пододвигаю стул и, поставив сумку на колени, открываю молнию, чтобы достать ручку. Открываю и цепенею, потому как поверх моей косметички лежит скрученная кольцами серо-зеленая змеюка. И эта жуткая тварь — о ужас! — поднимает голову. Двигая раздвоенным языком, с сиплым шипением сверкает характерными узкими глазами и медленно тянется ко мне.

Вены обжигает кипятком. Сердце заходится в панике.

Но дух вышибает позже. С оттяжкой. Стоит только скользнуть взглядом и «собрать» раскиданную по аудитории стаю гребаных Драконов. Сволочи с ухмылочками таращатся на меня, явно дожидаясь, когда я закричу.

«Нельзя! Я не проиграю!» — убеждаю себя.

Задержав дыхание, кончиками пальцев заставляю змею юркнуть обратно в отдел, застегиваю молнию и, будто ничего не случилось, вешаю сумку на стул.

Ручку одалживаю у сидящего позади меня парня.

Впереди гора — Нечаев.

Пока я, пытаясь не выдать дрожь, пялюсь в ослепительно-белый лист, чертов гад подначивает:

— Не коси под лед. Я вижу, как тебя трясет. Три часа ты не высидишь. Давай ори, и финита.

Помимо голоса ублюдка, слышу шипение снующей по моей сумке змеюки.

— Провались, — хриплю, обливаясь на усиливающейся дрожи потом.

Он хмыкает и заостряет взгляд.

Из-за возросшего напряжения, едва сталкиваемся, в воздухе с лязгом мерцает. А внутри меня… Вторая часть того самого произведения Вивальди, покинув сердце, поднимается какофоническим вихрем в мозг. Извилины последнего к тому моменту настолько прямые, что вибрируют даже не как струны, а, Боже мой, как натянутые провода. Взгляд Егорыныча, его мерзкая улыбка, каждое чертово слово, свист и шебуршение змеюки — с визгом бьют по этим самым проводам, выписывая восходящую духовую истерику.

— Начали, — дает отмашку наблюдатель.

Щелкают часы.

— Удачи, — выплевывает Нечаев.

Словно в бреду смотрю на то, как движутся изогнутые, словно хребет лука, губы уродца.

Шорох бумаг. Бланки. Законы. Формулы.

F=ma… ΔE=Q+W… V=ωR… U=IR…

Все рассыпается!!! Зато концерт в голове усиливается.

Часто моргая и тяжело дыша, концентрируюсь на задании.

Это невыносимо!

Что буквы, что цифры, пляшут. Речь про колебания — догоняю после третьего прочтения. И тут же теряю эту здравую мысль. Потому как колебания — это про меня. Амплитуда — дай Боже!

Боже… Дай…

Как там уголовник говорит?

Спаси и сохрани… Спаси и сохрани…

— Сдавайся, — перебивает тот самый уголовник, не оборачиваясь.

Смотрю ему в затылок. Со злости тыкаю острием ручки в спину. Она слишком широкая. Слишком крепкая. За ним я могла бы даже списать.

Но списывать мне не надо!

Я же знаю! Все знаю! Где это все?!

Снова и снова верзилу дырявлю. Пофиг, что мараю чернилами белую рубашку.

— Прекращай, — рычит Нечаев, сжимая кулаки и заставляя атакуемые мной мышцы бугриться и каменеть.

— А ты з-за-заткнись… — с трудом вывожу я.

Судорожно выдохнув, прижимаю кончик ручки к листку.

Т — тревога. Вот, что у меня в голове. Звуковая. Гормональная. Стихийная.

Что-то пишу… Но что?.. Шариковое острие рвет бумагу…

— Сдавайся.

Скриплю зубами и продолжаю.

— Сдавайся.

Ускоряюсь.

— Сдавайся.

Я — скала. Я — гений. Я — сама формула.

— Сдавайся.

Да чтоб тебя!!!

— Сдавайся.

Наблюдатель открывает окно. В спертое от духоты помещение поступает холодный уличный воздух. Но, увы, приносит он не свежесть. Запах.

Бензина, кожи, дыма и горечи. И меня в порыве штырит, как от яда.

— Сдавайся.

Внутри меня что-то рявкает. Нервы зажевывают смычок. Мелодия двоится. Троится. Доходит до оглушающего пика. Бахает по периметру эхом.

— Сдавайся.

И я…

Вскидываюсь и, перемахнув через парту, с грохотом сваливаю Егорыныча вместе с остальными предметами мебели на пол…

… — Я не понимаю, что с тобой случилось! — орет папа два часа спустя.

На меня можно. Юньки дома нет. А я выдержу. Так они считают.

Да мне и правда по барабану.

Пусть с синяками, но, тем не менее, и с самым гордым видом смотрю в стену. Смотрю и улыбаюсь. Нечаев от меня куда больше пострадал! Отметелила его на глазах у всех! А то, что на моей коже отбилось — все по собственной неосторожности. Он-то меня никогда не ударит. Никогда боли не причинит.

Еще шире улыбаюсь, стоит вспомнить, как важно удалялась с бойни, закинув на плечо ту самую сумку. Как утирающий кровь со своих кривых губ Егорыныч догнал. Как этот драный черт потребовал:

— Полосатого вернула. Сюда. Быстро.

— Фигушки, — протянула я нараспев.

— Я сказал, сюда, — двинул Нечаев с яростным наездом, выдирая у меня ту самую сумку. — Это зверь брата, — пояснил так же грубо. А вот позвал гада, как пятилетка: — Мистер Ужас, хей… Не бойся. Я не позволю ей тебя сожрать.

По моему телу неожиданно схлынула дрожь.

— Ой-вэй! — выдала с сарказмом, всплеснув «от умиления» ладонями. — Ми-тер Ужась, — передразнила сопливым голоском, попутно гримасничая. И вынесла вердикт: — Убожище! — За ним пожелание: — Улепетывайте оба!

— Сама вали, — отбил Нечаев со своей колокольни, накручивая стремную змеюку на руку и запуская под куртку, намереваясь там, очевидно, греть.

Я демонстративно сморщилась, выказывая всю гамму негативных чувств, и со всем достоинством ушла.

— Знаешь, еще три года назад я слушала, как Лидия Владимировна жалуется на Федора, — доносится до меня звенящий голос мамы, которая с какого-то перепугу заводит речь о своей коллеге и ее подорванном сынке. — И думала, что Лидия сама виновата. Что так воспитала, значит… Но, глядя на тебя, я просто теряюсь. Все теории, основы психологии, мой педагогический опыт — в хлам. У Лидии хотя бы сын… Но у нас-то дочь! Агния! Откуда это в тебе?! Что происходит?

— Пойдешь с нами на семейную терапию, — рубит отец.

— Это вам не поможет, — равнодушно отражаю я.

— Тебе поможет! — заявляет мама.

— Дудки.

— Что еще за слова?! Как ты с нами разговариваешь?! — взрывается папа. — Тебя выперли с областной олимпиады! За драку! А листы ты исписала такими ругательствами, которые не на каждом заборе встретишь! На школьную почту пришло письмо про прекращение допуска! Пожизненно!

— Знаешь, — подсвистывает мама. — Про сережки на день рождения забудь! Ничего не подарим, ясно? Наказана!

Но…

Сережки я получаю.

Длинные, с россыпью крошечных бриллиантов по тоненькой цепочке из белого золота и крупной каплеобразной жемчужиной на конце.

Нахожу подарок под своей подушкой ровно через неделю после той самой драки и через пять дней после того, как — упс! — бросила Горынычу в баул со спортивной одеждой подожженную петарду.

Агния Филатова: Это что?

Отправляю ему снимок сережек. На себе, конечно. В самом выгодном ракурсе.

Егор Нечаев: Чердак потек? Что за фотки?

Агния Филатова: Ты купил мне дорогущие сережки! Любишь меня, пупсик?

Егор Нечаев: Ты напилась, что ли? Я тебе — серьги??????? Ничего не покупал!!!!!

Цокнув языком, переворачиваюсь на живот, чтобы придавить разбушевавшихся в животе бабочек. Они грызут несильно. Но я так странно себя чувствую… По всему телу будто волны плывут — разной температуры, перекрестным течением, с водоворотами и хлесткими брызгами. То обжигают, то студят. То тащат на глубину, то выбрасывают на поверхность.

Щеки горят. А голова идет кругом. Я прикрываю глаза.

Агния Филатова: Занервничал, пупсик… Лю-би-шь…

Агния Филатова: Даже злиться не стану, что ты читал мои переписки.