— Андрюх, у тебя точно синдром самозванца, — рассмеялся Цинк. — Узнаю тебя. Каждый раз, когда ты побеждаешь, ты сам не замечаешь этого. Тебе вечно кажется, что ты сделал мало, что нужно ещё куда-то пойти и решить какой-то вопрос. Вечная гонка успешного полководца, не проигравшего ни единого сражения.

— Кто знает? — пожал здоровым плечом Рим. — Может, это и есть признак хорошего солдата?

— Ну вот, даже сейчас сомневаешься, — сказал Цинк, качая головой. — Неисправимый ты человек, Разумовский. Или теперь нужно обращаться к тебе «князь»? — с улыбкой поддел он.

— Да брось, Цинк, — сказал Рим и тоже облизал пальцы. — Помоги мне лучше пирожков собрать.

— Куда-то собираешься?

— Да. — Рим встал. — Проводи меня на берег. Хочу посмотреть на ваш линкор.

С пира они ушли незаметно. Рим подозревал, что Бык и Фифа отлично видели их уход, но из уважения не мешали, не окликали в спину. Цинк шёл, придерживая руку на эфесе шпаги, откровенно любуясь зеленеющей травой.

— Хорошо здесь…

— Хорошо, — подтвердил Разумовский, сделав вид что не заметил недоговоренного «у вас».

Они добрались до берега. При виде их ратники Степана учтиво склонили головы — не в поклонах, а в лёгком приветствии.

Рим встал на песке, любуясь вечными туманами и тучами Ладожского озера. Вода едва не лизала ему туфли, быстро впитываясь в песок и снова слегка отступая. Цинк стоял чуть сзади и справа, словно телохранитель.

Корабль Соединенных Штатов России покачивался перед ними. Он был огромен — раза в три больше, чем самая большая каравелла. И казался слегка приплюснутым. Рим насчитал три палубы. Такое судно могло исполнять какую угодно роль, от баржи до боевого транспортника.

— А ведь когда-нибудь они сделают летучий корабль, — проговорил Рим.

— Непременно, — сказал Цинк. — Но по мне, и этот прекрасен.

— Да, ты прав, — согласился Рим. — Они молодцы.

На корабле слышались голоса: кто-то отдавал команды. Шёл процесс разгрузки. Мешки переносили на пристань.

— Министр привёз зерно, — сказал Цинк. — На Ладогу хватит точно, а то, что вырастет на Ладоге — пойдёт уже на прокорм всей Руси. Ещё у него семена, коренья, разные культуры и знания. Пока я плыл сюда, то читал их книги. Странное было чувство, Рим. Вроде бы на русском языке и пишут о понятных вещах, которые, в конце концов, они сто лет назад от нас же и узнали. Только нового было — не перечесть. Как будто у тебя ребёнок, и ты не заметил, как он вырос и стал взрослым. И он говорит с тобой. И ты вроде его понимаешь, но не можешь привыкнуть к его словам.

— Кажется, понимаю, — сказал Рим.

— Андрей, ты хоть представляешь, как мы всё изменили?

Волны озера продолжали методично набегать на берег.

— Цинк, — проговорил Рим. — Я думаю, мы ничего не изменили.

— О чём ты?

Перестав разглядывать корабль, Рим повернулся к товарищу.

— Я думаю, все идёт, как и должно быть, — сказал он. — Знаешь, боевое ранение, — Рим чуть смущенно повел плечом, — даёт тебе много времени для раздумий. Я полгода провалялся почти мёртвым, Цинк. Я всё ещё чувствую стрелу в своём плече хотя её уже нет. Кости срослись, рана затянулась. И чтобы отвлечься, я думал снова и снова о том, что нам всем удалось пережить. Знаешь, что я для себя решил, Цинк? Что мы ничего не изменили.

— Это как? — спросил Цинк, хотя чувствовалось, что он не намерен спорить.

— Я думаю, что если есть Бог, или судьба, или квантовое поле, называй как хочешь, — заговорил Рим, — словом, если есть высшие силы, и что-то в этой жизни предопределено — то всё, что с нами произошло, должно было именно так и произойти. Мир, который мы знали, в котором были Пётр Первый, товарищ Микоян и Владимир Высоцкий — он никуда не пропал. Он остался в мировой энтропии. Мы не переписывали историю, Цинк. Миру всегда было суждено дожить до 2049 года, после чего нужно было отправить нас назад, где мир получил возможность просуществовать по новой — уже чуточку иначе. Неважно, создали ли мы новую реальность, или всё ещё продолжаем нашу собственную.

— Как-то это всё непросто уяснить, — сказал Цинк и начал разворачивать сверток с едой. — Давай, что ли, мяса поедим. Остывает.

— Ешь, я не хочу, — сказал Рим, снова глядя на корабль с явным восхищением. — Цинк я лишь хочу сказать, что нет никакой переписанной истории. История всегда одна. Мир, который мы с тобой знаем, и мир, в котором живем сейчас — это один и тот же мир, Цинк. Просто для всех остальных, кроме нас, будет существовать лишь какая-то одна его часть. А нам посчастливилось попасть из одной его фазы в другую. Но это не значит, что должна была существовать всё время только какая-то одна из них, условно истинная. Они существуют обе. А мы — земноводные, которым просто повезло выбраться из океана бытовухи и попасть в совсем другую среду. Мы не боги, Цинк. Мы просто огромные везунчики. Люди, которым повезло попасть в неизведанное.

— Пожалуй, мне бы тоже не помешал годик-другой свободного времени для философии, — признался Цинк, жуя пирог. — Надеюсь, для этого ранение не обязательно.

— Решай сам, — махнул Рим. — Теперь мы свободные люди. Даже невзирая на то, что несём службу по-прежнему. Каждый свою — но всё ещё несём.

— И будем нести, пока существуем — кивнул Цинк. — Если это плата за то, чтобы почувствовать себя… энтропийным земноводным — то, должен сказать, плата это весьма символическая. Я «за».

— Я тоже, — сказал Рим. — После всех невзгод и приключений мы получили дар, которого возможно, не заслуживали. Радость неведения. Новый мир до того отличается от старого, что будущее теперь по-настоящему неизвестно. Мы получили шанс прожить жизнь, как все люди. Не зная, что принесёт завтрашний день. Мы можем жить полноценно.

— И мы доживем полноценно, Андрей, — сказал Цинк, о чём-то задумавшись. — Кажется, теперь я тебя понял.

— Вот и хорошо, — кивнул Рим.

Он продолжал смотреть на корабль.

— Да, — повторил Рим. — Теперь всё хорошо…

Проснувшись от мерного стука, я дёрнулся, вбок стрельнула застарелая боль: ну как застарелая… каждый месяц обновляют.

— По голове постучи! — процедил я, откинувшись на нары. Уснуть уже не получится.

Сосед, урод, каждое утро нервирует всех ударами о стену, стресс он так снимает. А сейчас какого хрена! Морду бы набить, да препятствие непреодолимое, а так желающих нашлось с полблока.

Затёкшее от некомфортного сна тело начало покалывать, потянулся…

Последний солнечный лучик бросил отблеск на давно не крашеную стену и медленно пополз наверх, очень скоро он ослабнет и пропадёт, что не означает конец светового дня, окошко высоко, мало́ и смотрит в небо под углом. Созерцание этого действа, в ясные дни — единственная радость, которая мне доступна, так что впитываем…

До заката осталось около трёх часов, можно немного подумать. О чём? Да всё о том же! За что? Нет, за что — знаю! Как меня угораздило и есть ли выход?

А сейчас подъём, дядя Дима! Надо размять старые гематомы…

Кряхтя, поднялся и начал щадящий комплекс упражнений. Уныние последние месяцы набирало обороты, но что-то внутри меня не давало сдаться окончательно.

Я подошёл к двери, машинально взявшись за решётку, неприятный холод коснулся руки, который носил больше эмоциональную нагрузку. Как тот сосед хотелось долбануть о стену, но я не зверь, чтоб биться в истерике!.. Должен быть выход!

Глянул в общий коридор, взгляд не выделил ничего нового, всё та же унылая картина. Из доступного взору, три таких же дверных проёма, перекрытых мощными прутами решётки, крашенные в синий стены, белёный, местами облупившийся потолок. Решётка напротив не пустовала: высокий, крепкий мужик, сорока восьми лет от роду, занимался тем же самым, что и я, смотрел в коридор, его глаза сфокусировались на мне.

— Слышь, Сазон, а ты Разгром Фадеева, читал? — он смотрел на меня с интересом. Вопрос не стыковался со взглядом: бычий, исподлобья.