Юдин долго молчал, его взгляд блуждал по знакомым стенам, по портретам учителей.

— Вы не оставляете мне выбора, Лев Борисович, — наконец произнес он, и в его голосе послышалась не уступка, а пробудившийся азарт. — Такое предложение получают раз в жизни. Я был готов еще тогда, в кабинете Жданова. И я рад, что все готово, я еду. Соберу свою команду из готовых к переезду молодых хирургов.

Следующей целью был Александр Николаевич Бакулев. Лев поймал его после сложнейшей операции на легком.

— Александр Николаевич, я знаю, вы мечтаете о сердечной хирургии, — без предисловий начал Лев, идя с ним по коридору. — У меня для этого созданы все условия. Ваше место в НИИ «Ковчег».

Бакулев, устало вытирая лицо, скептически хмыкнул:

— Вы обещаете золотые горы, молодой человек.

— Нет, — резко остановился Лев. — Я обещаю возможность спасать тех, кого сейчас спасти нельзя. Дети с врожденными пороками. Раненые с проникающими ранениями сердца. Вы сможете это делать.

Он видел, как в глазах Бакулева загорелся тот самый огонь. Хирург молча кивнул.

— Ладно, я слышал многие ведущие умы уже дали согласие. Посмотрим на ваши золотые горы.

В Институте детской психиатрии он нашел Груню Ефимовну Сухареву, хрупкую женщину с пронзительным, умным взглядом. Он говорил с ней о необходимости создания первого в СССР отделения детской психиатрии нового типа, о ее работах, опережающих время.

— Ваши исследования, Груня Ефимовна, это ключ к помощи тысячам детей, которых сейчас считают необучаемыми или безнадежными. Дайте им практическое применение.

Сухарева, впечатленная масштабом мысли и предоставляемыми ресурсами, дала предварительное согласие.

Затем были короткие, но емкие встречи. Он ловил людей в коридорах, после лекций, в операционных. Он говорил с А. А. Богомольцем о его сыворотке АЦС для заживления ран, с П. А. Куприяновым — о будущем кардиохирургии. Каждому он бросал вызов и предлагал инструменты для его решения. Он помнил их всех по учебникам из своего прошлого — это были великие умы, и он видел в них не иконы, а будущих соратников.

В своем номере в гостинице «Москва» он диктовал секретарше десятки телеграмм, рассылая приглашения ученым по всему Союзу. Он чувствовал себя дирижером, собирающим гигантский оркестр перед решающим симфоническим взрывом.

В конце апреля он снова сидел в кабинете Артемьева. Старший майор был, как всегда, холодно-вежлив.

— Поздравляю, товарищ Борисов, вы построили чудо. Отчеты из Куйбышева впечатляют, Иосиф Виссарионович доволен.

— Спасибо. Но я не за этим, — Лев положил руки на стол. — Вспомните наше джентльменское соглашение. Пора переводить отца в Куйбышев начальником ОБХСС, его опыт незаменим.

Артемьев смотрел на него долгим, изучающим взглядом, затем медленно кивнул.

— Хорошо. Приказ о переводе Бориса Борисовича Борисова будет подписан. Считайте, что все уже сделано.

Дело было сделано, но Лев чувствовал не облегчение, а горечь. Он снова использовал систему, чтобы ломать жизни близких ради высшей цели.

Затем Артемьев, словно между делом, сообщил новости, от которых у Льва перехватило дыхание.

— Под ваш проект был куплен патент на сборку американских вертолетов Сикорского. По личной резолюции Молотова, Игорю Сикорскому было предложено вернуться в Союз на его условиях. У страны, благодаря экспорту ваших препаратов, хватило на это средств. Уговорили. Он уже готовится к тестовым полетам прототипов и ведет работу над новыми самолетами.

Лев молчал, потрясенный. Благодаря ему, его работе, в страну вернулся величайший авиаконструктор. Это была победа, о которой он даже не мечтал.

— Есть и другой вопрос, — Лев перешел к насущному. — Шестнадцатиэтажное здание в Куйбышеве, да еще прорывной НИИ, — цель номер один для вражеской авиации и диверсантов.

— Этот вопрос прорабатывался еще до утверждения проекта, — отрезал Артемьев. — Все меры будут приняты, не переживайте. Воздушная оборона будет на самом высоком уровне, а система предупреждения позволит всему персоналу укрыться от возможной опасности. Полотно Ж/Д протянуто вблизи вашего НИИ и его складов. Так же, в Куйбышеве создан новый отдел НКВД исключительно для безопасности НИИ. Строгая пропускная система, внутренние посты охраны, весь периметр под круглосуточным наблюдением.

Лев кивнул, слегка успокоенный. Система знала свою работу.

Начало мая, Ленинград. Квартира родителей Льва. За столом царило напряженное молчание. Борис Борисович, мрачный, как туча, отодвинул тарелку.

— Перевод в Куйбышев, — произнес он, глядя на Льва. — Как раз где построен твой НИИ. Это твоих рук дело?

— Да, — Лев не стал отнекиваться. — Тебе нужна достойная должность, а мне человек, которому я могу доверять на все сто. В Куйбышеве ты будешь нужен.

— Ты решаешь за меня? — вспыхнул отец. — Я не мальчишка! Я не хочу покидать Ленинград! Здесь моя жизнь, моя работа!

Лев глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Он перешел в наступление, целясь в самое больное.

— А я не хочу, чтобы мой сын рос без деда. Чтобы мы с Катей и Андрюшей были в одном месте, а вы с мамой — в другом, когда начнется… — он резко оборвался, едва не выдав себя. — … когда станет совсем тяжело. Это не карьера, папа. Это необходимость, чтобы семья была вместе.

В комнате повисла тяжелая тишина. Анна Борисова, до этого пытавшаяся сгладить углы, тихо сказала:

— Боря, он прав. Семья должна быть вместе. А работа твоя никуда не денется… Да должность ведь на повышение! Уже не заместитель, а начальник!

Борис Борисович смотрел на сына, и в его взгляде гнев медленно сменялся пониманием и горькой, тяжелой мудростью. Он молча кивнул. Капитуляция и примирение.

— Все уже готовы к отъезду, — тихо добавил Лев. — Собирайтесь.

Конец мая, Ленинградский вокзал. Сумбур, суета, крики, плач. Первые эшелоны с сотрудниками и оборудованием уже ушли. Лев, Катя и Андрюша стояли у вагона своего поезда. Андрюша, держа отца за руку, смотрел на огромное здание вокзала.

— Папа, а мы вернемся? — спросил он, и в его голосе была детская прямота.

Лев смотрел на знакомые очертания, на город, который стал ему настоящим домом. Он не нашел, что ответить сыну.

Поезд тронулся. За окном поплыли знакомые пейзажи, уступая место новым. В вагоне по радио передавали последние известия: «…полет Гесса в Англию остается необъяснимым… На границе отмечается повышенная активность немецких войск…»

Лев сидел у окна, не отрывая взгляда от мелькающих телеграфных столбов. Он видел не их, а отсчитываемые дни, часы, минуты.

И вот, утром 1 июня 1941 года, поезд подошел к Куйбышеву. На горизонте, в лучах восходящего солнца, вырисовывались гигантские, строгие корпуса «Ковчега». Лев стоял у окна, его лицо было напряжено. Он смотрел на свое детище, на воплощенную мечту, и думал: «Мы все успели».

До войны оставался 21 день.

Солнце субботнего утра, еще не жаркое, но уже уверенное, заливало светом новый жилой комплекс «Ковчега». Воздух, свежий и пахнущий полынью и речной сыростью, был непривычен для ленинградцев, но уже начинал ощущаться как свой. Поселок, выросший на пустом месте за считанные месяцы, гудел, как растревоженный улей. С балконов пятиэтажек доносились звонки посуды, детский смех, вздохи облегчения — люди обживались, вбивали первый колышек в новую жизнь.

Лев Борисов стоял у панорамного окна своей квартиры на верхнем этаже «сталинки», отведенной под руководство. Внизу, у подножия здания, кипела жизнь. Андрюша, прилипший к стеклу, водил по нему пальчиком, пытаясь догнать грузовик, выгружавший чей-то скарб.

— Папа, смотри, какой большой! — восторженно прошептал он.

Лев положил руку на теплую головенку сына. «Да, сынок, большой. И очень хрупкий», — подумал он, глядя на суетящихся внизу людей. Они были его работой, его ответственностью. Каждый из них.

Катя, укладывая последние книги в стеллаж, поймала его взгляд. Она подошла, тихо встала рядом.