Катя кивнула, налила ему чаю и поставила на стол.

— Я рядом. Если что позовёшь.

Она ушла в спальню, оставив его наедине с книгами и мыслями. Лев открыл первый том, погрузившись в изучение методов лечения 1930-х годов, вновь и вновь прокручивая в голове все свои знания из будущего, пытаясь найти хоть какую-то точку приложения, хоть какую-то ниточку, которая могла бы привести его к решению. Битва за жизнь Михаила Булгакова началась.

В кабинете Льва пахло крепким чаем и бумагой. За окном, украшенным морозным узором, медленно садилось бледное январское солнце. Внутри царила тяжелая, сосредоточенная тишина, которую нарушал лишь шелест переворачиваемых страниц в толстой медицинской карте.

Лев стоял у большой грифельной доски, на которой мелом были выведены схема почек и график ухудшения состояния Михаила Булгакова. Справа от него сидела Катя, ее умные, внимательные глаза были прикованы к диаграмме, пальцы туго сплетены на коленях. Слева, откинувшись в кресле, профессор Дмитрий Аркадьевич Жданов впился в график суровым, аналитическим взглядом, словно силой воли пытаясь вырвать у него ответ.

— Итак, коллеги, — начал Лев, его голос был низким и ровным. Он поднял историю болезни. — Михаил Афанасьевич Булгаков. 1891 года рождения. Основной диагноз злокачественная гипертония, приведшая к гипертоническому нефросклерозу. Проще говоря, его почки отказывают. Они больше не могут фильтровать токсины из крови и выводить лишнюю жидкость. — Он постучал мелком по графику. — Симптомы классические и прогрессируют: сильнейшие головные боли, постоянная тошнота, нарушение зрения, массивные отеки на ногах. Давление стабильно выше двухсот. Уровень белка в моче говорит о необратимых повреждениях.

Он подробно расписал начатую им консервативную терапию: строжайшая бессолевая диета, растительные диуретики вроде отвара толокнянки, папаверин для снятия сосудистых спазмов, бромиды для успокоения.

— Это паллиатив, — тихо проговорила Катя, озвучивая невысказанную всеми мысль. — Это может облегчить страдания, но не решает причину.

— И не может, — подтвердил Лев. — Почки умирают. Без них кровь становится ядом. Мы ведем бои за линией фронта, и мы проигрываем.

Профессор Жданов снял очки и тщательно протер их платком. — Прогноз действительно безнадежен, Лев Борисович. Вы правы. В таких запущенных случаях терапия лишь способ сделать неизбежное чуть более комфортным. Дорога ведет к уремической коме, а затем… — Он не договорил, водрузив очки на переносицу. — Нужны радикальные меры. Но какие? Мы не боги, чтобы выращивать новые органы.

Лев положил карту на стол и повернулся к ним обоим. — А если бы мы могли очищать кровь искусственно? Или заменить орган?

Жданов поднял брови. — Что вы предлагаете?

— Дмитрий Аркадьевич, — начал Лев, выбирая слова с осторожностью сапера, разминирующего бомбу. Нужно было звучать как человек, выдвигающий блестящую гипотезу, а не пересказывающий учебник из будущего. — Помнится смутно, признаюсь. Но вроде бы читал о зарубежных экспериментах… Кажется, еще в двадцатых годах. Немецкий врач, Хаас, фамилия вроде бы. Он пытался пропускать кровь пациента через полупроницаемую мембрану, чтобы очистить от токсинов. Называл это «промывкой крови».

Жданов уставился на него, ошеломленный. — Хаас? Не слышал. Искусственная почка?

— Что-то в этом роде, — кивнул Лев. — И это не все. Еще есть смутное воспоминание… возможно, в одном из зарубежных хирургических бюллетеней… об экспериментах по пересадке органов. Здесь, в СССР. В Харькове, если не ошибаюсь. Хирург Воронов, ой… Юрий Вороной. Кажется, он проводил попытку пересадки почки еще в 1933-м.

В кабинете повисла такая тишина, что стал слышен мерный тиканье часов на стене. Жданов смотрел то на Льва, то на доску, его мозг явно пытался переварить эту информацию.

— Вороной… в Харькове? — пробормотал Жданов. — Если это правда… Лев Борисович, иногда ваши «смутные воспоминания» точнее, чем вся наша библиотека. — Он встал и зашагал по кабинету. — Хаас… Вороной… Это меняет всю стратегическую картину. Если эти направления реальны, они представляют собой принципиально новый фронт в борьбе с терминальной уремией.

— Именно, — сказал Лев. — Но у меня лишь общие направления. Имена, не более. Я не знаю деталей, результатов, текущего состояния их работ.

— Тогда мы найдем их, — уверенно заявил Жданов, его научное любопытство было полностью разожжено. — Я задействую все свои академические связи. Пошлю запросы в Харьков, в Москву, в нашу Военно-медицинскую академию. Если такая работа ведется в Советском Союзе, я ее найду. — Он остановился у двери, взявшись за ручку. — Вы продолжайте поддерживающую терапию. Держите его в стабильном состоянии. Я добуду вам информацию.

После ухода Жданова тишина в кабинете стала еще глубже. Катя подошла к Льву, глядя в окно.

— Ты собираешься его спасти, — сказала она не как вопрос, а как констатацию факта. — Не просто отсрочить, а спасти.

— Я обязан, Катя, — ответил Лев, его голос был чуть слышен. — Он должен дописать свой роман… Это… это важнее, чем мы можем представить.

Катя прижалась виском к его плечу.

— Я знаю. Я вижу это в твоих глазах, когда ты говоришь об этом. Это уже не просто медицина, да? И почему ты так зацепился именно за его жизнь…

Лев не ответил. Он лишь смотрел на начинающий падать снег. Битва за жизнь Булгакова была объявлена. Первые ходы сделаны.

Следующие несколько дней прошли в вихре параллельных реальностей. В одной Лев был внимательным врачом, склонившимся над очередными анализами Булгакова. В другой директором стремительно растущей научной лаборатории, винтиком в могучей машине советского государства, готовящегося к войне.

Эта двойственность была особенно заметна во время планерки в его кабинете. Сашка, сияя от торжества, размахивал официальной бумагой с печатью Наркомздрава.

— Лев, всё пропихнул! — возвестил Сашка. — Расширение клинических испытаний норсульфазола, димедрола и витаминных программ одобрено для пяти крупнейших городских больниц. Бюрократический рубеж взят!

Напротив него, с привычной безупречной выправкой, сидела военфельдшер Марина Игоревна Островская. Ее красота была холодной и острой. Она встретила новость Сашки легким, безразличным кивком и положила на стол Льва еще одну папку.

— Из Наркомата обороны, — произнесла она безразличным, ровным голосом. — Новые тактико-технические требования к медицинскому оснащению. Особый акцент на эксплуатацию в условиях резко континентального климата: от морозов на севере, до зноя на потенциальных южных территориях военных действий.

Лев открыл папку. Потребности государства были изложены холодным, точным языком.

— Сашка, работа проделана отличная, — сказал Лев, постучав пальцем по документу. — Но сейчас начнется самое сложное. Масштабирование производства опытных партий под новый спрос. Нужно, чтобы ты взял личный контроль над логистикой. Взаимодействуй с заводами. Не хочу слышать, что больница в Новосибирске не получила препараты из-за косяка в бумагах.

— Понял, — кивнул Сашка, и его лицо стало серьезным.

Затем Лев перешел к военным требованиям.

— Проблема переохлаждения и обморожений приоритет. Работы по химическим грелкам и термоодеялам уже ведутся в группе материаловедения. Сделать это первоочередной задачей. Что касается проблемы обезвоживания в условиях жары… — Он сделал паузу, обдумывая. — По растворам для пероральной регидратации… свежие данные и расчеты есть у Арсентия Ковалева в отделе витаминологии. Взять их за основу и довести до ума. Нам нужен готовый, стабильный, пригодный для полевых условий продукт. Соли и глюкоза в точной пропорции. Все цифры у него уже есть.

Наконец, он повернулся к Мише Баженову, тихо сидевшему в углу и делавшему пометки в блокноте.

— Михаил Анатольевич, срочная задача. Нужны таблетки для обеззараживания воды. Простой, эффективный и дешевый способ для бойца продезинфицировать воду в любой луже. — Миша открыл рот, вероятно, чтобы возразить о сложности создания стабильного состава, но Лев его опередил. — Я знаю, что подобные изыскания уже ведутся в Институте гигиены. Найди этих коллег. Скооперируйся. Используй их наработки по хлору и серебру, но нам нужен готовый, стабильный и дешевый образец. Очень срочно.