Юдин оценивающе взглянул на Льва. Его взгляд был быстрым, как скальпель, и таким же безошибочным.

— Знакомы заочно, — сказал Юдин. Его голос был низким, бархатным, с легкой хрипотцой. — По вашим работам по антисептике и тем «рацпредложениям», что сейчас внедряет РККА. Жданов тут вам поет дифирамбы, говорит, вы мыслите категориями будущего.

— Дмитрий Аркадьевич слишком добр, — отозвался Лев, чувствуя, как под этим пронзительным взглядом ему становится жарко.

— Он редко ошибается в людях, — парировал Юдин, подходя и занимая второе кресло. Он отказался от чая жестом, полным врожденной элегантности. — Так что, молодой человек, расскажите. Какое оно, это будущее хирургии, по вашему мнению?

И началась беседа. Не интервью, не экзамен, а беседа трех умов, трех масштабов. Жданов задавал направление, Юдин бросал вызов, Лев — отвечал, балансируя на грани «гениальных гипотез» и откровенной научной фантастики, которую ему позволяли его знания.

Они говорили о том, что хирургия не должна быть калечащей, что нужно стремиться к минимальной инвазивности. Лев, осторожно, намекнул на возможность операций через крошечные проколы — эндоскопию. Юдин, сначала скептически хмыкнув, вдруг замер, уставившись в пространство.

— Через прокол… троакаром… с осветительным прибором… — пробормотал он. — Фантастика. Но… если бы был гибкий инструмент… Интересно.

Они говорили о том, что хирург не должен работать один, что его должна окружать команда анестезиологов, реаниматологов, что операционная это единый организм. Лев упомянул о важности протоколов пред- и послеоперационного ведения, о том, что смерть на столе — это часто не ошибка скальпеля, а системный сбой.

Юдин слушал, все более и более очарованный. Он смотрел на Льва так, будто видел перед собой не двадцатисемилетнего парня, а равного себе собеседника.

— Молодой человек, вы мыслите такими категориями… будто уже видели это все! — наконец воскликнул он, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь первооткрывателя, который вел его всю жизнь.

Лев почувствовал, что настал момент. Он сделал глубокий вдох.

— Сергей Сергеевич, я создаю новый НИИ — «Ковчег» в Куйбышеве. Это будет не просто институт, это научный городок, с лучшим оборудованием, с передовыми лабораториями, с клиникой, какой еще не было в мире. Там будет и хирургический корпус. Я предлагаю вам возглавить это направление.

Тишина в кабинете стала густой, звенящей. Даже Жданов замер, не ожидая такой прыти. Юдин откинулся на спинку кресла, его лицо выражало крайнее изумление.

— Вы предлагаете мне оставить Склиф… — он произнес это слово с особой, сыновней нежностью, — ради проекта, который пока только на бумаге? Мне, Юдину?

— Именно вам, Сергей Сергеевич, — не сдавался Лев, глядя ему прямо в глаза. — Потому что только вы сможете сделать из этого «проекта на бумаге» ту самую «хирургическую Мекку», о которой вы мечтаете. Только вы сможете воспитать тех самых «поливалентных» хирургов, способных на все. Это вызов, самый большой вызов в вашей жизни.

Юдин долго молчал. Он смотрел то на Льва, то на Жданова, то в окно, за которым медленно плыли ленинградские облака. На его лице шла борьба. Привязанность к делу всей жизни, к созданному им Склифу — и магия нового, невероятного предложения, азарт первооткрывателя.

Наконец он медленно выдохнул.

— Это смело. Чертовски смело и… заманчиво. Очень заманчиво. — Он снова посмотрел на Льва, и в его взгляде уже не было скепсиса, было уважение. — Дайте мне подумать. Но… в принципе, я согласен. — Он поднял руку, видя, что Лев хочет что-то сказать. — С одним условием. А пока приходите ко мне на операции, будете ассистировать. Посмотрю, на что вы способны не только в теории, но и в живой работе. Устроит?

Лев почувствовал, как по его телу разливается волна горячей, почти болезненной радости. Он добился невозможного. Он привлек легенду.

— Более чем, Сергей Сергеевич, — он едва сдержался, чтобы не рассмеяться от счастья. — Для меня это будет честью.

— Честь честью, а руки смотреть надо, — с легкой, почти отеческой улыбкой сказал Юдин. — В хирургии, молодой человек, последнее слово всегда за руками. Теория это скрипка, но играть на ней надо уметь.

Поздний вечер застал Льва снова одного в его кабинете на Моховой, было тихо. Гул голосов с планерки, споры с архитекторами, бархатный бас Юдина — все осталось в прошлом. Перед ним на столе лежали разложенные чертежи «Ковчега», папки с отчетами по «Промедолу» и «Бициллину», и маленький, изящный листок с приглашением от Юдина на операцию на послезавтра.

Он чувствовал не усталость, а мощный, ровный ток энергии, напоминавший то ли крепкий кофе, то ли легкое опьянение. Он прошелся по кабинету, его пальцы скользнули по шершавой поверхности чертежа: вот тут будет главный корпус, тут поликлиника, а тут, на окраине, поселок из тех самых, пока еще безымянных пятиэтажек. Он мысленно видел их уже не на бумаге, а в бетоне, с горящими окнами, за которыми живут его люди.

Он подошел к окну, город засыпал. Где-то там, за сотни километров, в монгольских степях, еще пахло порохом и кровью. А здесь, в этой тишине, рождалось будущее. Он больше не был «попаданцем», чужаком, отчаянно пытающимся выжить в чужой эпохе. Он был ее частью, ее творцом. Он ощущал свою власть над временем — не в том, чтобы знать даты, а в том, чтобы менять сам ход событий, лепить реальность, как скульптор глину.

Он достал из сейфа свой полевой блокнот, тот самый, что побывал с ним в аду Халхин-Гола. Открыл его на чистой странице. Перо скользнуло по бумаге, оставляя четкие, уверенные строки:

«Пункт 10. Фундамент Ковчега заложен. Теперь нужно бросить все силы, что бы успеть возвести стены до того, как грянет гроза.»

Он закрыл блокнот, положил его обратно в сейф и повернул ключ. Щелчок прозвучал на удивление громко в ночной тишине.

Стены возводились, и он был уверен на 120 процентов, что успеет.

Кабинет Заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров СССР поражал не столько роскошью, сколько сконцентрированной в нем мощью. Высокие потолки, полированный стол, размером едва ли не с операционный, и портрет Ленина, чей взгляд, казалось, видел насквозь любую, даже самую смелую мысль. Воздух был густым от запаха старого дерева и дорогого табака.

Лев Борисович, стоя у большой подрамной доски, чувствовал на себе этот вес. Вес не просто высокого кабинета, а всей эпохи, всей страны. Рядом, подперев щеку рукой и делая вид, что изучает узор на полу, сидел Сашка. Но по его неестественной неподвижности Лев читал адреналин, бьющий ключом.

За столом, кроме самого хозяина кабинета — Николая Алексеевича Вознесенского, человека с умным, усталым лицом и пронзительными глазами за стеклами очков, — сидели еще двое: представитель Наркомздрава и какой-то немолодой, суровый военный из НКО, чьи петлицы и нарукавные знаки молчаливо говорили о его влиянии.

— Итак, товарищ Борисов, — голос Вознесенского был ровным, без эмоций, будто он диктовал протокол. — Вы предлагаете построить в Куйбышеве не просто институт, а целый город, город медицины, обоснуйте.

Лев сделал глубокий вдох, взял указку и ткнул ею в центр генплана.

— Товарищ Заместитель Председателя, это не город, это «Ковчег». Название отражает и суть. Это убежище для знаний, технологий и людей, способных совершить прорыв в военной и гражданской медицине. И да, его строительство задача общегосударственного значения, начну с главного корпуса.

Он повел указкой по шестнадцатиэтажной башне, вырисованной в центре чертежа.

— Шестнадцать этажей. Высота — необходимость, вызванная концентрацией функций. Мы экономим территорию, сокращаем пути внутри корпусных коммуникаций. Первые семь этажей — стационар на полторы тысячи коек и приемное отделение. Здесь же восемь операционных блоков, оснащенных по последнему слову, с централизованной подачей кислорода, закиси азота и вакуума. С восьмого по двенадцатый, этажи научно-исследовательские лаборатории. Все смежные: биохимия, микробиология, экспериментальная хирургия. С тринадцатого по шестнадцатый — администрация, библиотека и конференц-залы.