Жуков открыл рот, но не издал ни звука.

— Второй вопрос, — продолжил Артемьев с той же ледяной вежливостью. — Готовы ли вы взять на себя персональную ответственность перед ЦК ВКП(б) за срыв строительства стратегического объекта особой важности в условиях начавшейся мировой войны?

По лицу Жукова выступил крупный пот.

— И последнее, — Артемьев сделал маленькую паузу. — Ваш сын, если не ошибаюсь, учится на архитектора в Московском институте? Очень перспективный юноша, как я слышал. Жаль, если ему придется прервать столь блестящую карьеру… для трудовой мобилизации, скажем, на лесоповал. В условиях военного времени практика, знаете ли, обычная.

Больше он ничего не сказал. Развернулся и вышел. В кабинете повисла тишина, звонкая, как хрусталь. Жуков, белый как мел, беспомощно булькнул что-то и повалился в кресло.

— Работайте, товарищ Борисов, — просипел он. — Как планировали. Все вопросы… я решу.

Лев вышел из кабинета, его слегка трясло. Он не чувствовал триумфа, он чувствовал лишь ледяной ужас от той бездны, у края которой они все балансировали.

Шли недели. Площадка преображалась на глазах. Теперь это был не грязный пустырь, а гигантский организм, живущий по своим законам. Стояли башенные краны, день и ночь гудели бетономешалки, рос, набирая этажи, стальной скелет главного корпуса. Лев и Крутов, ставшие за эти месяцы если не друзьями, то уважающими друг друга соратниками, ежедневно обходили объект. Однажды вечером они поднялись на строящийся восьмой этаж. Отсюда, как на ладони, была видна вся панорама: грандиозная стройка, блестящая на закате лента Волги, бескрайние степи за рекой.

Крутов, обычно молчаливый, негромко сказал, глядя вдаль:

— Я, Лев Борисович, полжизни строил. Элеваторы, заводы, дома… А такое… вижу впервые. Как будто в будущее смотрю. В то самое, про которое в газетах пишут.

Лев кивнул, он тоже смотрел. Но видел не только будущее, он видел тени самолетов с черными крестами на крыльях, которые, он знал, обязательно появятся в этом небе.

22 августа было невыносимо жарким. Воздух над стройкой дрожал от марева. Во время обеденного перерыва Сашка, как обычно, включил свой «БИ-234». Он ловил какую-то музыку, но вдруг лицо его стало серьезным. Он прибавил громкость. Из динамика, шипя и потрескивая, полилась взволнованная речь диктора: «Германия и Италия принимают решение разделить спорную Трансильванию между Румынией и Венгрией…»

Работа на площадке не остановилась. Не было громкоговорителей, но новость, переходя от человека к человеку, расползалась по объекту со скоростью лесного пожара. Люди замирали на секунду, переглядывались, и в их глазах читался не шок, а какое-то новое, суровое понимание. Враг был не где-то там, далеко. Он стал на порядок сильнее, победил всю Европу. И следующей на очереди были они.

Сашка подошел к Льву, который стоял, опершись о стойку свежесмонтированного каркаса, и смотрел на запад, откуда дул горячий ветер.

— Ну, что, профессор? — голос его был хриплым от пыли и чего-то еще. — Как думаешь, когда до нас докатится гром фашистов? Они ведь точно нападут, да?

Лев молча кивнул. Он смотрел на стальной остов, уходящий в раскаленное небо, на тысячи рабочих, на подъемные краны, похожие на скелеты гигантских доисторических птиц. Он чувствовал, как гигантский механизм, который он запустил, набирает обороты. Остановить его было уже нельзя.

— Фундамент заложен, — тихо, но четко сказал он, поворачиваясь к Сашке. — Теперь стены. К зиме у нас должна быть крыша над всеми корпусами. У нас нет права на ошибку.

В квартире на Карповке пахло жженым сахаром, ванилью и воском. Катя, смахивая со лба пот тыльной стороной ладони, выкладывала на блюдо румяные песочные кольца. Марья Петровна, ее лицо раскраснелось от жары плиты, помешивала в медном тазу густеющую массу — малиновое варенье, последнее из летних запасов.

— Мама, дай я хоть помешаю, — Катя потянулась к тазу.

— Сиди, сиди, дочка, здесь я сама справлюсь, — отмахнулась та, не отрывая взгляда от пенки. — Ты лучше за песочным последи, чтобы не подгорело. Для Лешиной свадьбы всё должно быть идеально.

Само слово «свадьба» висело в воздухе, сладкое и хрупкое, как сахарная нить. Лев, вернувшийся из Куйбышева всего три дня назад, сидел за столом и с помощью перочинного ножа пытался привести в божеский вид гирлянду из еловых веток. Иглы осыпались ему на брюки, пахло хвоей и домашним уютом — тем самым, за который он в куйбышевском бараке готов был отдать полжизни.

— Ну и лапы у этой вашей елки, — проворчал он, отряхивая колени. — Иголки только что гвоздями не забивает.

— Не нравится, иди Варьке помоги платье подшивать, — бросила Катя, перекладывая песочное на решетку. — Она там с Аней уже второй час мучается.

Из соседней комнаты действительно доносились взволнованные голоса и шум швейной машинки «Чайка». Лев представил руки Вари, управляющиеся с тонкой тканью, и счел за лучшее остаться с колючками.

Дверь в прихожей скрипнула, и в кухню ввалился Сашка, красный, запыхавшийся, с огромным свертком в руках.

— Принес! — торжественно возвестил он, разворачивая на столе бумагу. Оттуда на них глянули десятки пар глаз — это были пирожки, аккуратно выложенные в ряд. — С капустой, с яйцом и рисом, и вот эти, с повидлом, — Сашка тыкал в них пальцем. — От тещиных рук. Говорит, на свадьбе сына кормила, теперь вот Леху.

— Леши, — поправила Катя, заглядывая в сверток. — И сколько же она их напекла? Тут на пол дома хватит.

— А мало ли! — Сашка снял пальто и повесил на вешалку с таким видом, будто водружал знамя на взятом редуте. — Народу будет… все наши, да еще друзья Анны из больницы. — Он понизил голос, обращаясь к Льву. — Кстати, о народе. Тосты я отрепетировал, хочешь прочту?

— Только без этого, — взмолилась Катя. — Лучше от души скажи и все.

— Так я ж от души и написал! — Сашка полез во внутренний карман и извлек помятый листок с каракулями. — Смотри. Первый тост — за молодых. Второй — за родителей. Третий… третий за нас, за друзей. А четвертый… четвертый я еще думаю. То ли за страну и товарища Сталина, то ли за будущее…

— За будущее, — тихо сказала Анна Борисова, снимая таз с плиты. — Всегда пейте за будущее.

Лев посмотрел на мать, на ее уставшее, доброе лицо, озаренное отсветом плиты, и что-то сжалось у него внутри. Он снова почувствовал себя мальчишкой, для которого мамины пироги и папины рассказы были границами вселенной. Теперь границы его мира раздвинулись до Куйбышева, до чертежей «Ковчега», до тревожных сводок из Европы, но этот запах — варенья, хвои и свежей выпечки — оставался единственной и самой прочной связью.

В этот момент из комнаты вышла невеста. Анна — та самая медсестра из больницы им. Мечникова, что выходила Сашку прошлой зимой. История была простой, как и все гениальное. Сашка, вечный трудяга, слег с гриппом, перешедшим в воспаление легких. Лев, зная, чем это может кончиться в тридцатых, бросил все силы и связи, организуя круглосуточные дежурства. Сам заходил каждый день, проверял, ставил на место разболтавшихся санитаров. А эта тихая, круглолицая девушка с неожиданно твердым взглядом, дежурила у его постели все свои смены, поила бульоном, проверяла его и не отходила даже тогда, когда кризис миновал и Сашка пошел на поправку.

И вот она стояла в проеме двери в простом, но элегантном платье из кремовой ткани, которое Варя и Катя помогали ей перешивать из старого материнского. Леша стоял рядом, сияя, как медный грош. Он держал ее под руку, и в его позе читалась не только любовь, но и гордость. Он, вечный гуляка, нашел свою тихую гавань, свое счастье.

— Ну что, красавицы, готово? — спросила Варя, вытирая руки об фартук. — Можешь идти, зазывать гостей.

Вечером квартира наполнилась голосами, смехом, музыкой из патефона. Были все: и друзья Леши и Анны, и их неизменная компания. Миша с Дашей, уже заметно округлившейся, скромно сидели в уголке. Сам Миша, в новом, явно сшитом на заказ костюме, выглядел растерянным и счастливым одновременно.