— Представьте, — говорил Лев, водя карандашом по рисунку, — мы проводим спицы через здоровые участки кости выше и ниже перелома. Крепим их на эти внешние кольца или дуги. А потом, с помощью этих стержней, начинаем постепенно сближать отломки. Мы можем управлять процессом сращения. Мы можем дать полную нагрузку на кость, не дожидаясь, пока срастется. Мы можем лечить самые сложные переломы без ампутаций.

Юдин смотрел на рисунок, не отрываясь. Он снял марлевую повязку, и на его лице застыло выражение глубочайшего изумления.

— Это… — он запнулся, чего с ним почти никогда не случалось. — Вы либо гений, Борисов, либо безумец! Эта конструкция… — он ткнул пальцем в рисунок. — Она могла бы спасти тысячи конечностей! Тысячи!

Он схватил лист и поднес его к свету, будто пытаясь разглядеть подвох.

— Знали бы вы, сколько раз я это слышал, — устало улыбнулся Лев.

— Внешняя фиксация… Да, были попытки. Но это… это система! Это законченная мысль! Откуда, как⁈

Лев почувствовал, как по спине бегут мурашки. Он перешел опасную черту.

— Логическое развитие идей остеосинтеза, Сергей Сергеевич. Я размышлял над проблемой иммобилизации. Если нельзя создать идеальную внутреннюю конструкцию, нужно вынести ее наружу. Сделать регулируемой.

Юдин медленно опустил лист. Он смотрел на Льва с новым, почтительным интересом.

— Это фантастика, но фантастика гениальная. — Он положил рисунок в свой портфель. — Но не сейчас и не здесь. Для такой работы нужны инженеры, металлурги, специальные мастерские. Ваш «Ковчег»… вот где этому месту. Там мы с вами и займемся этим «аппаратом внешней фиксации». Договорились?

— Договорились, — с облегчением выдохнул Лев.

Вечером они сидели в кабинете Юдина, том самом, легендарном кабинете, увешанном картинами и заваленном книгами. Юдин налил ему коньяку — настоящего, французского, оставшегося с дореволюционных времен.

— Вы сегодня спасли не ногу того грузчика, — сказал Юдин, поднимая бокал. — Вы спасли в будущем тысячи других. Выпьем за идею.

Они выпили. Коньяк был обжигающим и бархатным.

— Вы странный человек, Борисов, — задумчиво произнес Юдин, разглядывая бокал. — У вас голова полна идей, которые опережают время на десятилетия. Как будто вы уже все это видели. — Он посмотрел на Льва прямо. — Кто вы?

Лев почувствовал, как сжимается сердце. Он встретил взгляд Юдина: умный, пронзительный, ничего не прощающий.

— Я врач, Сергей Сергеевич. Который пытается успеть.

Юдин долго смотрел на него, а потом медленно кивнул.

— Этого пока достаточно. Приходите завтра, будем оперировать язву. Посмотрю, как вы с живой тканью работаете, а не с карандашом.

Лев вышел из Склифа поздно, Москва погружалась в ночь. Он чувствовал себя одновременно опустошенным и невероятно окрыленным. Он сделал еще один шаг, он бросил новое семя в почву времени. И это семя уже начало прорастать.

Кабинет Громова в «Большом доме» на Литейном мало изменился с тех пор, как Лев впервые переступил его порог семь лет назад. Тот же строгий стол, те же стопки дел, тот же запах дешевого табака и старой бумаги. Но на сей раз атмосфера была иной. Не допрос и не беседа, а скорее служебное разбирательство. И состав присутствующих это подтверждал.

Помимо самого Громова, за столом сидел незнакомый Льву человек в форме старшего майора госбезопасности — представитель Особого отдела, с бесстрастным, словно высеченным из камня лицом. И, что было самым неожиданным, чуть в стороне, в своей безупречной форме, сидел его отец, Борис Борисович. Его лицо было спокойно, но в глазах Лев читал ту самую стальную твердость, которую видел лишь в самые критические моменты.

— Садись, Лев, — Громов указал на свободный стул. Его голос был усталым, без обычной хрипловатой грубоватости. — Дело не самое приятное, но разобраться нужно.

Лев сел, положив руки на колени. Он чувствовал себя странно спокойно. Опасность, которую он предвидел, наконец материализовалась, и теперь с ней предстояло иметь дело.

— Речь о вашем бывшем сотруднике, младшем лейтенанте Островской, — начал незнакомый майор, открыв папку. Голос у него был безжизненный, как скрип несмазанной двери. — Она подала рапорт. Сообщает о наличии у вас записей, содержащих, по ее мнению, сведения, не соответствующие уровню современной науки и представляющие оперативный интерес.

Он поднял на Льва взгляд, пустой, ничего не выражающий и оттого вдвойне опасный.

— В ваше отсутствие, с санкции руководства, в лаборатории СНПЛ-1 и в вашей квартире были проведены обыски. Деликатные, без эксцессов и порчи имущества.

Лев кивнул, не отводя глаз. Он чувствовал, как по спине пробегает холодок, но лицо сохраняло полное спокойствие. Он смотрел на отца, тот чуть заметно мотнул головой: «Все в порядке».

— В лаборатории, — продолжал майор, — из сейфа был изъят блокнот следующего содержания. — Он начал зачитывать, монотонно, словно бухгалтерский отчет: «…гипотеза о противовоспалительном гормоне коры надпочечников — „гидрокортизон“… концепция плазмозамещающего раствора на основе полиглюкозы… теоретические выкладки по аппарату для насыщения крови кислородом под давлением…»

Он отложил листок.

— В квартире ничего, что бы могло подтвердить обвинения, не обнаружено. Комиссия, изучив записи, пришла к выводу, что они являются рабочими гипотезами высокоодаренного ученого, не содержат государственной тайны и не представляют угрозы безопасности. Более того, ряд идей признан перспективным для дальнейшей проработки.

В кабинете воцарилась тишина. Громов смотрел в окно, майор из Особого отдела ждал. Борис Борисович не сводил с сына спокойного, уверенного взгляда.

— Таким образом, обвинения с вас сняты, — заключил майор. — От имени органов госбезопасности приносятся извинения вам и вашей семье за причиненные неудобства.

Неудобства. Слово это повисло в воздухе, звуча насмешкой над всей системой, которая только что вломилась в его дом и в его мысли.

— Вопрос, однако, остается, — Громов повернулся к Льву. Его лицо было серьезным. — Что делать с ней? С Островской. Она действовала по своему почину, движимая, как мы установили, личными мотивами. Но факт подачи ложного доноса налицо. Твое мнение, Лев? Как поступят в твоем институте с сотрудником, который подвел коллектив?

Это была или ловушка, или проверка. Лев понимал это, от его ответа зависела не только судьба Островской, но и то, как его самого будут воспринимать дальше — как мстителя или как стратега.

Он медленно выдохнул и начал говорить, тщательно подбирая слова. Холодно, без эмоций, как на разборе сложной медицинской истории болезни.

— Я дал ей шанс, Иван Петрович. На Халхин-Голе у нас состоялся разговор и я сказал ей четко: либо она профессионал, либо истеричка. Она выбрала второе. — Он посмотрел прямо на Громова. — Она пыталась меня соблазнить, получив отпор, воспользовалась служебным положением, получила доступ к моему рабочему сейфу. И, движимая обидой и страхом, пошла на преступление. Это диагноз, Иван Петрович.

Он сделал паузу, давая им осознать.

— При этом я не могу не признать ее профессиональных качеств. На фронте она была храбра и хладнокровна. Она ценный сотрудник, но ее личная неуравновешенность и склонность к авантюрам перевешивают эти качества.

Лев откинулся на спинку стула, демонстрируя уверенность.

— Я не буду мстить. Это ниже меня и ниже дела, которому я служу. Но и заступаться за человека, который попытался уничтожить меня и мою семью, я не буду. Ее судьба дело государства.

Майор из Особого отдела что-то пометил в блокноте. Громов медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло нечто, похожее на удовлетворение. Это был тот ответ, которого он ждал. Жесткий, прагматичный, государственный.

— Разумно, — произнес Громов. — Она будет отстранена от работы с секретными проектами. Над ней будет проведено служебное расследование. Скорее всего, ее ждет перевод на периферию, в какой-нибудь гарнизонный лазарет. Карьере её конец.