Громов, выглядевший уставшим, кивком пригласил Льва сесть.

— Лев Борисович. Что случилось? По лицу вижу дело серьезное.

— Иван Петрович, — начал Лев, садясь и глядя на него прямо. — Мне нужна ваша помощь. В деле, которое не имеет аналогов. И которое, вероятно, перечеркнет все, что вы обо мне думали.

— Интересно однако, излагайте, — Громов достал папиросы, предложил Льву. Тот отказал.

— Речь о писателе Булгакове. Его состояние безнадежно. Почки отказывают. Консервативное лечение это лишь отсрочка на недели. Возможно, дни. Есть экспериментальный метод, пересадка почки. Хирург, способный ее провести, уже найден и согласился приехать. Но для этого нужен донор. Живой или… только что умерший. Идеально подобранный по ряду параметров.

Громов прикурил, выпустил струйку дыма. Его лицо оставалось непроницаемым.

— Продолжайте.

— Я знаю, Иван Петрович, — голос Льва дрогнул, но он заставил себя говорить ровно, — что в вашем… ведомстве… есть контингент лиц, приговоренных к высшей мере наказания. Я прошу предоставить мне доступ к этому контингенту. Для отбора донора. Для проведения анализов на совместимость. Чтобы в момент приведения приговора в исполнение… орган был изъят и доставлен для операции.

В кабинете повисла гробовая тишина. Громов перестал курить. Его пальцы, сжимавшие папиросу, чуть заметно дрогнули. Он смотрел на Льва не с гневом, а с каким-то странным, почти человеческим изумлением. В его глазах мелькнуло то, что Лев видел в них после своего боя: тень той же внутренней боли, того же ужаса перед бездной.

— Вы… — Громов медленно поставил папиросу в пепельницу. — Вы понимаете, что только что сказали, Лев Борисович? Вы просите меня… организовать для вас человеческое жертвоприношение во имя науки.

— Я прошу дать смерти одного человека смысл! — голос Льва сорвался, впервые за весь разговор в нем прорвалась отчаянная страсть. — Его смерть неизбежна! Она уже предрешена вашим судом, вашим приговором! Я не могу это отменить. Но я могу… мы можем… сделать так, чтобы эта смерть не была окончательной. Чтобы она дала шанс на жизнь другому! Я прошу не отменять казнь. Я прошу использовать ее биологический результат для спасения того, кто может еще многое сделать для этой страны! Для ее культуры! Для ее будущего!

Он тяжело дышал, грудь ходила ходуном. Громов молчал, уставившись в стол. Прошла минута, другая.

— Вы только недавно убили человека, — тихо, почти беззвучно произнес Громов. — И едва не сломались. А теперь… это. Откуда в вас эта… жесткость, Лев Борисович?

— Не жесткость, — с горечью ответил Лев. — Отчаяние. И понимание того, что иного выхода нет. Я не оправдываю систему. Я пытаюсь найти в ней хоть какую-то щель, чтобы совершить что-то человечное в этих условиях. Я прошу вас о помощи не как чекист у чекиста. Я прошу как… как человек, который видел, что вы тоже не лишены совести. Помогите мне. Ради жизни.

Громов поднял на него взгляд. Долгий и тяжелый. Он видел перед собой не высокопоставленного ученого, не обласканного властью орденоносца, а изможденного, загнанного в угол человека, готового на сделку с дьяволом ради своей цели.

— Вы действительно верите, что этот писатель того стоит? — наконец спросил он.

— Я верю, что каждая спасенная жизнь того стоит. А эта еще и сохранит нечто большее, чем просто жизнь.

Громов медленно поднялся.

— Хорошо. — Это слово прозвучало как приговор. — Я не даю вам согласия. У меня нет таких полномочий. Но я пойду наверх. Изложу вашу… просьбу. Обосную ее государственной необходимостью. Военно-медицинским экспериментом. О результатах вам сообщат. Ждите.

Лев кивнул, чувствуя, как подкашиваются ноги. Он вышел из кабинета, не оборачиваясь.

Вызов последовал через два дня. Снова тот же кабинет. Громов был еще суровее.

— Верховная комиссия дала добро, — без предисловий бросил он. — Без огласки. Вороной будет доставлен. Подпишет все бумаги. Вам предоставят доступ для отбора. Выбирайте. Это будет представлено как эксперимент в интересах обороноспособности. Любая утечка на вашей совести. Вы все еще готовы на это?

Лев сглотнул. Ком в горле был размером с кулак.

— Да.

— Тогда ждите указаний.

Выйдя на улицу, Лев ощутил не облегчение, а тяжесть, сравнимую с свинцовым плащом. Он получил то, что хотел. Но цена… цена была такой, что дышать стало нечем. Он продал часть своей души. И понимал, что это только начало.

Оставшись один в кабинете поздно вечером, Лев дозвонился в Харьков.

— Юрий Юрьевич, я нашел решение проблемы доноров, — сказал он, не позволяя голосу дрогнуть. — Приезжайте в Ленинград. Все расходы на мне. Это тот самый шанс на первую успешную пересадку! Мы можем заложить фундамент для трансплантологии!

Вороной на другом конце провода долго молчал.

— Вы с ума сошли, Борисов, — наконец прошептал он. — Откуда донор? Кто согласится?

— Это будет обеспечено. Государственный эксперимент. У вас будет идеальный материал. Ваша задача техника. Шанс, о котором вы мечтали.

Долгая, тягостная пауза. Лев слышал тяжелое дыхание Вороного. Азарт ученого боролся в нем с ужасом перед неизвестностью.

— Хорошо, Борисов, — наконец капитулировал Вороной. — Я еду. Но это авантюра на грани безумия.

Лев положил трубку. Глубокий мрак за окном казался отражением того, что творилось у него в душе. Он перешел Рубикон. Ради спасения одной жизни он вступил в сговор с дьяволом, согласился стать «селекционером», выбирая, чья смерть принесет больше пользы. Он предал доверие самой близкой ему женщины.

«Я не убийца, — пытался он убедить себя, глядя на свое отражение в темном стекле. — Я врач. Я спасаю жизнь…»

Но отражение молчало. И он чувствовал, как что-то в нем, что-то человеческое, что-то от Ивана Горькова с треском ломается и уходит в небытие.

— Ради жизни… — прошептал он в темноту. — Ради будущего… Прости меня, Катя.

Снежный февральский ветер бил в лицо, когда Лев выходил из машины у неприметного подъезда. Он крепче сжал ручку кожаного чемодана-лаборатории, ощущая холод металлических защелок сквозь перчатку. Внутри стерильные пробирки, иглы, реактивы для определения группы крови, все необходимое и ничего лишнего.

Его провели через серию железных дверей. С каждым шагом воздух становился тяжелее, насыщеннее запахом дезинфекции и затхлости. Конвоир в темной форме, не глядя на него, отпер очередной замок.

— По списку. Только забор. Разговоры запрещены, — безразличным тоном произнес он, и Лев лишь кивнул.

Первая камера. Несколько костлявых фигур на нарах. Лев не смотрел в лица. Он видел лишь руки, лежащие на коленях, и вены на сгибах локтей.

— Группа крови? Резус? — тихо спросил он у дежурного медика, сверяясь со своим списком. Тот, бледный юноша в белом халате, бегло продиктовал данные. Лев сверился. Не подходит.

Вторая камера. Третий, пятый, десятый… Он работал как автомат: жгут, вата со спиртом, игла, темная кровь, стекающая в пробирку. Наклейка с номером дела. Никаких имен. Никаких глаз. Он чувствовал себя не врачом, а техником, отбирающим детали на сборочном конвейере, где на кону стояла жизнь. Их жизнь уже кончена, — твердил он себе, но эта мысль не приносила облегчения, лишь оставляла во рту вкус горечи.

В одной из камер ему попался мужчина лет сорока, крепкого сложения, с ровным, безразличным взглядом. Данные совпали: группа и резус, подходящие Булгакову. Рост и вес в допустимых пределах. Лев быстрым, опытным взглядом оценил его: нет видимой желтухи, отсутствуют язвы на коже, признаков истощения или лихорадки. Руки чистые, без следов инъекций. По крайней мере, видимых противопоказаний нет.

Он взял кровь, отметил номер в своем блокноте. Рука не дрогнула, но внутри все сжалось в тугой, болезненный комок.

Через два часа, в своей лаборатории в СНПЛ-1, он отдавал лаборантке Лиде двадцать пять пронумерованных пробирок.

— Срочно, Лидочка. Биохимия: креатинин, мочевина, общий белок. И микроскопия осадка мочи, если есть образцы. Отчет сразу по готовности. Без лишних вопросов, — его голос прозвучал хрипло, и он откашлялся.