— А если подбирать доноров не просто по группе крови, а по каким-то иным признакам? — осторожно спросил Лев. — Тканевой совместимости?

Вороной горько усмехнулся.

— Теории. Прекрасные теории. А на практике… На практике нужен свежий трупный орган, идеально подобранный, и чтобы его доставили на стол в течение часа-двух. Или… — он тяжело вздохнул, — живой донор-доброволец, что, согласитесь, маловероятно. Технически операцию сделать могу. Сосудистый шов по Каррелю освоил. Но шансы… шансы, Борисов, ничтожны.

Лев слушал, и в душе его росла тяжелая, холодная уверенность. Вороной подтвердил самое страшное: путь к спасению лежал через непроглядную этическую тьму. И он уже знал, куда ему придется ступить.

— Юрий Юрьевич, — сказал Лев, глядя ему прямо в глаза. — Я кажется знаю решение проблемы доноров. Если вы согласны на еще одну операцию! Это шанс на прорыв! Первая в мире успешная трансплантация!

Вороной смотрел на него, словно на безумца. Но в его усталых глазах мелькнула искра: азарт ученого, хирурга, который не может отказаться от вызова.

— Хорошо, Борисов, — тихо сказал он. — Я согласен, буду ждать весточки от вас.

Операционная в больнице им. Мечникова, приспособленная для экспериментальных процедур, была похожа на декорацию к научно-фантастическому роману. В центре, под ярким светом мощных ламп, стоял усовершенствованный аппарат Алмазова. Теперь он был подключен к системе мониторов, сконструированных инженерами СНПЛ-1 — стрелочные приборы отслеживали давление и пульс. В воздухе витал резкий запах спирта и озона.

Булгакова доставили на каталке. Его лицо было землистым и одутловатым, дыхание тяжелым и прерывистым. Но глаза, горящие лихорадочным блеском, смотрели ясно и осознанно. Елена Сергеевна, не отпуская его руку, казалась еще бледнее мужа.

Лев подошел к каталке. Он говорил тихо, отчеканивая каждое слово, без прикрас.

— Михаил Афанасьевич, Елена Сергеевна. Это аппарат «искусственная почка». Он может очистить вашу кровь от токсинов, которые отравляют вас сейчас. Это не лечение. Это процедура очень рискованная. — Он посмотрел прямо в глаза писателю. — Она может стабилизировать ваше состояние и дать нам время. Но может и убить вас здесь и сейчас, на этом столе. Сердце может не выдержать нагрузки. Шансы пятьдесят на пятьдесят. Решение за вами. Вы можете отказаться и я пойму вас.

Булгаков медленно перевел взгляд на жену. Та, сжимая его пальцы, едва заметно кивнула. Он закрыл глаза на мгновение, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, потом вновь открыл их и посмотрел на Льва.

— Я доверяю вам, док, — его голос был хриплым, но твердым. — Я и так ходячий мертвец. Если этот риск цена шанса… цена шанса закончить роман… я согласен.

Его переложили на операционный стол. Алмазов и его ассистенты начали сложный танец вокруг аппарата. Лев наблюдал, стоя у изголовья, следя за показаниями приборов. Вены Булгакова были тонкими и хрупкими. Игла вошла с трудом. Темно-вишневая кровь побежала по прозрачной трубке, попала в целлофановый лабиринт аппарата.

— Гепарин! — скомандовал Алмазов.

— Давление держится, — доложил ассистент.

— Пульс учащается…

Процедура длилась мучительно долго. Булгаков лежал с закрытыми глазами, его лицо искажалось гримасой тошноты. Внезапно один из манометров дрогнул, стрелка поползла вниз.

— Давление падает! Сто на шестьдесят! — голос ассистента дрогнул.

— Пульс нитевидный!

Лев шагнул вперед.

— Николай Павлович, поддерживающая инфузия! Быстрее!

Алмазов, бледный, но собранный, ввел препарат. Минуты тянулись, как часы. Елена Сергеевна, стоя у стены, впилась пальцами в свою сумочку, ее плечи дрожали.

И вдруг стрелка замерла, дрогнула и медленно поползла вверх.

— Давление стабилизируется… Сто двадцать на восемьдесят…

— Пульс выравнивается…

Через два часа процедуру завершили. Булгаков был бледен как полотно, но жив. Его перевели в палату. Лев и Алмазов остались в операционной.

— Видите? — выдохнул Алмазов, вытирая лоб. — Это работает! Мы вытянули его!

— Это отсрочка, Николай Павлович, — тихо, но жестко возразил Лев, глядя на аппарат, с которого капала вода. — Не более. Токсины вернутся через несколько дней, может неделю. И снова эта русская рулетка. Единственный шанс на спасение это пересадка.

Алмазов посмотрел на него с ужасом.

— Вы всерьез это рассматриваете? После того, что вам рассказал Вороной?

— Я не рассматриваю, — отчеканил Лев. — Я это сделаю.

Вернувшись домой, Лев был молчалив и мрачен. Катя сразу почуяла неладное. Они сидели на кухне, Андрюша уже спал.

— Лёва, что случилось? — тихо спросила она, дотрагиваясь до его руки. — Ты снова что-то скрываешь. Это из-за Булгакова?

— Решаю организационные вопросы по его лечению, — отозвался он, глядя в пустоту. — Сложные вопросы.

— Мы всегда все решали вместе! — в голосе Кати прозвучала обида и страх. — Почему теперь я чувствую между нами стену? Что происходит? Скажи мне!

Лев встал и отвернулся, делая вид, что наливает чай.

— Не о чем говорить, Кать. Просто рабочие моменты.

— Не ври мне! — она резко встала. — Я вижу, как это тебя съедает изнутри! Ты не спал две ночи! Ты смотришь сквозь меня! Это не просто «рабочие моменты»!

— Хватит! — рявкнул он, не сдержавшись, и тут же пожалел. Он увидел, как она отшатнулась, как боль и непонимание исказили ее милое лицо. — Прости… Я просто устал.

— Нет, — прошептала она, отступая к двери. — Ты не устал. Ты… другой, ты отдаляешься от меня!

Она вышла из кухни. Впервые за долгие годы между ними повисла не просто обида, а настоящая стена недоверия.

«Эмка» скользила по темным, заснеженным улицам Ленинграда. Лев сидел на заднем сиденье, откинув голову на подголовник, но не видя ни вспышек фонарей за окном, ни силуэтов прохожих. Перед его внутренним взором проносились другие картины.

Он стоит над телом немецкого агента. Ощущение хруста и последняя судорога лежащего на земле человека. «Я не убийца», — говорит он себе тогда.

А теперь? Что он делает сейчас?

Он видит лицо Булгакова: серое, изможденное, но с неистовым огнем в глазах. «Цена шанса закончить роман…»

Потом лицо Кати, искаженное болью и непониманием. «Ты стал чужим».

И наконец безымянные, стертые лица. Те, кого система назвала «врагами народа» и вынесла им приговор. Он не знал их имен. Не знал их вины. Да и какая разница?

Внутри него шла гражданская война. Врач, давший клятву «не навреди», сражался с прагматиком, видевшим единственный путь к спасению. Ученый, стремящийся к прорыву, спорил с обычным человеком, для которого мысль о таком выборе была чудовищной.

«Они все равно умрут, — голос прагматика был холоден и логичен. — Их смерть уже предрешена. Ты не палач. Ты врач, использующий неизбежное во благо. Ты спасешь гения. Ты изменишь ход медицины. Разве одна блестящая жизнь не стоит десятка никому не известных?»

«А кто ты такой, чтобы это решать? — яростно парировала его совесть. — Бог? Судья? Ты становишься частью этой машины, которая перемалывает человеческие судьбы. Ты начинаешь думать, как они. Выбирать. Сортировать. Это скользкий путь, Лев. С него нет возврата».

Он сжал виски пальцами. Голова раскалывалась. Не было правильного ответа. Был только ужасающий выбор между двумя видами зла. Одно пассивное, позволить умереть тому, кого можно спасти. Другое активное, принять на свою душу тяжесть чужой, пусть и предрешенной, смерти.

Машина остановилась у знакомого мрачного здания. Лев глубоко вздохнул, вытирая ладонью вспотевшее лицо. Решение было принято. Не самое правильное. Не самое чистое. Единственно возможное.

Кабинет Громова был таким же, как и всегда: голый стол, портрет, запах табака и старого дерева. Но сегодня между ними висело недавнее прошлое — их разговор после того, как Лев убил человека. Это знание делало их молчаливый диалог более насыщенным.