Приказы были отданы. Машина СНПЛ-1 загудела, отвечая на запросы настоящего, на нависшую угрозу войны. Но на заднем плане сознания Лев был уже в поезде на Харьков, уже в операционной, уже делал выбор, для которого не было нравственного оправдания.

Островская, собирая свои бумаги, бросила на Льва затяжной, оценивающий взгляд.

— Государство ожидает своевременного выполнения заказа, товарищ Борисов. Ваше личное внимание к этому вопросу… высоко ценится.

Когда они вышли, Лев остался сидеть за столом. Два фронта. Две битвы. Одна за тысячи бойцов в грядущей войне, другая за одного известного писателя в тихом номере гостиницы. Ему предстояло сражаться на обоих. Другого пути не было.

Ровно через неделю профессор Жданов вернулся. На этот раз он не вошел, он ворвался, его лицо пылало азартом охотника, в руке он сжимал потрепанную папку, набитую бумагами.

— Лев Борисович! Вы были правы! По обоим пунктам! — Он с почти торжествующим видом шлепнул папку на стол. — Ваши «смутные воспоминания» это золотая жила!

Сердце Льва забилось чаще.

— Рассказывайте.

— Во-первых, гемодиализ, — начал Жданов, зашагав по кабинету. — Вы правы. Немец, Георг Хаас, в Гиссене. Еще в 1924 году проводил первые процедуры на людях. Использовал целлофановые трубки, те самые полупроницаемые мембраны! — и погружал их в диализирующий раствор. А для предотвращения свертывания… вы не поверите… использовал гирудин, вытяжку из пиявок!

— Пиявки, — повторил Лев, и на его губах дрогнула усмешка.

— Но! — Жданов торжествующе поднял палец. — Это не все. У нас, в нашей же Военно-медицинской академии, есть энтузиасты, последователи Хааса. Но они пошли дальше. Они экспериментируют с гепарином! — Жданов сделал паузу, впечатленный собственными находками. — Он бесконечно эффективнее гирудина. Я договорился о вашей встрече с руководителем группы, профессором Николаем Павловичем Алмазовым.

Это была первая ниточка.

— А Вороной? — спросил Лев, едва сдерживая нетерпение.

— Вороной! — воскликнул Жданов. — Юрий Юрьевич Вороной. Из Харькова. Вы снова оказались правы. В 1933 году он выполнил первую в мире попытку пересадки почки человеку от трупного донора. Пациентка молодая женщина, отравившаяся сулемой. Почку пересадили на бедро. Пациентка прожила… недолго. Двое суток. Но факт есть! И он продолжает работу. Он фанатик, говорят. До мозга костей предан идее.

Лев впитывал информацию, его ум уже мчался вперед.

— Гирудин это действительно примитивно. А гепарин верный путь, — подтвердил он. — Но главная проблема при пересадке… — Он снова тщательно подбирал слова. — Я все думал, Дмитрий Аркадьевич. Подозреваю, что дело не только в технике шва. Я думаю, есть какая-то невидимая биологическая несовместимость. Организм распознает пересаженный орган как чужеродный и отторгает его. Надо научиться определять эту совместимость до операции. По группам крови, как минимум, а возможно, и по каким-то иным, более сложным тканевым маркерам.

Жданов замер и уставился на Льва со смесью восхищения и недоверия.

— Биологическая несовместимость… Определять заранее… Лев Борисович, вы меня иногда пугаете. Вы говорите о вещах, находящихся на самой кромке современной науки. Нет, за кромкой.

— Это всего лишь гипотезы, — отмахнулся Лев. — Но встреча с профессором Алмазовым это первый шаг. Спасибо вам, Дмитрий Аркадьевич. Вы дали нам реальный шанс.

Проводив Жданова, Лев вернулся к столу. Абстрактные «направления» обрели плоть и кровь. Карта проступала. Путь к спасению, опасный и нехоженый, начинал вырисовываться из тумана.

Лаборатория в старом здании ВМА напоминала мастерскую гениального и слегка безумного механика. Воздух был густым от запаха озона, резины и лекарств. В центре, на деревянном столе, покоился аппарат, с виду напоминающий гибрид печатной машинки и самогонного аппарата: система стеклянных колб, манометров, резиновых трубок и зажимов, опутанная проводами.

Профессор Алмазов, сухопарый мужчина лет пятидесяти с всклокоченными седыми волосами и горящими глазами фанатика, с гордостью представил свое детище.

— Основываюсь на идеях Хааса, но ушел дальше! — с жаром объяснял он, водя рукой по конструкции. — Вместо коллодия целлофан. Более стабильно. И главное вот! — Он указал на стеклянный шприц, подключенный к системе. — Гепарин! Ввожу его непосредственно в кровоток, чтобы не свертывалась в трубках. Пропускаю кровь через эту мембрану, здесь диализат… токсины уходят!

Лев с профессиональным интересом осматривал агрегат. Это был прототип. Громоздкий, ненадежный, но рабочий. В нем была воплощена сама идея, которую он до этого лишь мысленно представлял.

— Впечатляюще, Николай Павлович, — искренне сказал Лев. — Вы совершаете настоящий прорыв.

— Пробую, товарищ Борисов! Пробую! На собаках получается. Снижение уровня мочевины на сорок-пятьдесят процентов за сеанс! Но с людьми… — он развел руками, — сложнее. Давление падает, сердце сбоит. Риск колоссальный.

Лев подошел ближе, его взгляд скользнул по целлофановым трубкам.

— А что, Николай Павлович, если использовать не просто целлофан, а мембраны на основе ацетата целлюлозы? Они, теоретически, должны быть эффективнее, тоньше.

Алмазов уставился на него, будто Лев только что сообщил ему формулу философского камня.

— Ацетат целлюлозы? Где вы об этом…? — Он покачал головой. — Не знаю, не слышал. Но идея… идея то перспективная!

— И еще, — продолжал Лев, указывая на манометр. — Нужно продумать систему постоянного, автоматического мониторинга артериального давления во время процедуры. Его резкое падение главная опасность для пациента. Нужен сигнал, предупреждение для оператора.

— Мониторинг… — Алмазов задумался, глядя на свой аппарат новыми глазами. — Да… Конечно! Мы меряем, но не постоянно. Это же очевидно! — Он посмотрел на Лев с растущим уважением. — Жданов говорил, что вы человек с уникальными идеями. Я, признаться, не до конца верил. Теперь вижу, он не преувеличивал.

— Давайте работать вместе, Николай Павлович, — предложил Лев. — Моя лаборатория обладает ресурсами. Ваша уникальным опытом. Мы можем довести ваш аппарат до ума. Сделать его безопаснее.

Алмазов, воодушевленный, схватил его за руку.

— Конечно! Давайте! Только скажите когда начать?

Договорившись о следующей встрече, Лев вышел на морозный воздух. Первый практический шаг был сделан. Он нашел союзника и увидел инструмент. Но, глядя на примитивный аппарат Алмазова, он понимал: это лишь отсрочка, а не решение для одного умирающего гения.

Ранним утром Лев стоял на перроне аэропорта «Шоссейная». Здание из красного кирпича казалось игрушечным после монументальных сталинских высоток. Внутри пахло бензином, махоркой и свежестью. Стюардесс в это время еще не появилось.

АНТ-9, «Советский Витязь», был цельнометаллическим монопланом, внушавшим не столько уверенность, сколько удивление, что такая махина вообще может подняться в воздух. Лев поднялся по трапу в салон. Тесновато, но просторнее, чем в военных самолетах. Гул двух двигателей М-26 был оглушительным; в салоне стоял такой холод, что пассажиры не снимали пальто. Шум был чудовищным.

Полет был тряским, длился несколько долгих часов с промежуточной посадкой. Лев смотрел в иллюминатор на проплывающие внизу белые поля, и его мысли возвращались к Булгакову, к тому риску, на который он собирался его толкнуть.

В Харькове он нашел клинику. Это было неказистое здание, но внутри царила стерильная, почти монастырская чистота. Юрий Юрьевич Вороной оказался худым, сильно уставшим человеком с горящими, как у Алмазова, но при этом бесконечно усталыми глазами.

— Борисов? — проворчал он, пожимая Леву руку. — Жданов звонил. Говорит, вы интересуетесь моими авантюрами.

— Интересует возможность спасти жизнь, Юрий Юрьевич.

Вороной провел его в свой кабинет, заваленный книгами и протоколами опытов.

— Какую жизнь? Мои пациенты живут часы, максимум двое суток. Орган не приживается. — Он с силой ткнул пальцем в лежащий на столе журнал. — Я думаю, это какая-то иммунная реакция, но как ее подавить не знаю. Никто не знает.