Поздний вечер застал Льва одного в его кабинете на Моховой, было тихо. Гул города за окном стих, превратившись в далекий, убаюкивающий шум. Он подписывал последние документы: распоряжения о рассылке, приказы об увеличении производства, сметы. Каждое движение пера отдавалось в его висках тупой усталостью. Но это была хорошая усталость, усталость от сделанной работы.

Он отложил последнюю папку, потянулся, чувствуя, как хрустят позвонки. Дело было сделано, система запущена. Теперь оставалось ждать и готовиться к следующему шагу.

В дверь постучали. Тихо, но настойчиво.

— Войдите.

В кабинет вошел Громов. Не как обычно, тяжелой поступью, а как-то тихо, почти неслышно. Его лицо было серым, усталым, а в глазах та самая тяжелая уверенность, которую Лев видел у отца.

— Лев Борисович, привет, — голос Громова был низким, без эмоций. — Не помешал?

— Нет, Иван Петрович, садитесь.

Громов покачал головой, оставаясь стоять посреди кабинета. Он молча достал портсигар, предложил Льву. Тот отказал. Громов закурил одну для себя, сделал глубокую затяжку.

— Новости есть, — сказал он наконец, выпуская дым. — Сегодня утром, немецкий линкор «Шлезвиг-Гольштейн» открыл огонь по польской военно-морской базе Вестерплатте в пять утра.

Лев замер. Перо, которое он держал в руке, вдруг стало невыносимо тяжелым. Он медленно, очень медленно положил его на стол. Звук, который оно издало, был громоподобным в звенящей тишине.

Так вот оно. Начало.

Он не чувствовал триумфа. Не чувствовал удовлетворения от того, что был прав, история не меняла свой ход. Лишь холодную, тяжелую, как свинец, уверенность. Песочные часы перевернулись, зерна посыпались и остановить их уже было нельзя.

Он встал и подошел к окну. Город спал, тихий и мирный, с горящими редкими огнями окон. Люди в этих домах еще не знали. Не знали, что с этой минуты мир стал другим, что начался отсчет.

— Началось, — тихо проговорил Лев, больше для себя, чем для Громова.

— Началось, мы усиливаем меры по безопасности и ведению секретных документов, — добавил майор.

Лев стоял у окна, глядя в ночь. Он не видел отражения своего лица — бледного, сосредоточенного. Он видел будущее. Реки крови, горы трупов, сожженные города. И он знал, что его миссия, его «Ковчег», его спешка — все это теперь имело один, страшный и окончательный смысл.

Передышка закончилась.

«Мы должны успеть до двадцать второго июня сорок первого», — пронеслось в его голове.

Он повернулся к Громову. Его лицо было спокойным, но в глазах горел тот самый стальной огонь, что зажигается в человеке, когда он понимает: путь один, и назад дороги нет.

— Спасибо, Иван Петрович, что сообщили. Завтра с утра усилим режим. И ускорим все работы по «Ковчегу».

Громов молча кивнул, развернулся и вышел.

Лев остался один в тишине кабинета. Он подошел к сейфу, открыл его, достал свой полевой блокнот. На чистой странице он написал всего одну фразу:

«Первый сентября 1939 года. Война началась. Наш отсчет пошел.»

Он закрыл блокнот, спрятал его. Подошел к карте мира, висевшей на стене. Его палец лег на Польшу.

— Простите, — прошептал он. — Я не мог вас предупредить.

Но он знал, что это лишь первая жертва, впереди были другие. И его долг — сделать все, чтобы его страна, его народ, его семья получили лучшие шансы.

Он погасил свет в кабинете и вышел в спящий город. Начиналась новая эра. Эра крови и железа. И ему предстояло в ней выжить и победить.

Сентябрьский ленинградский вечер мягко стелился за окнами квартиры на Карповке, но внутри царил шумный, теплый и абсолютно бесцеремонный хаос. Воздух был густым от запаха домашней выпечки, табачного дыма и звонкого детского смеха. Два года, всего два года. Лев, прислонившись к косяку двери в гостиную, с трудом ловил в себе это ощущение. Два года назад его мир состоял одних только мыслей про будущую войну и свои «рацпредложения». Сейчас же он был плотно, неразрывно вплетен в эту живую, дышащую, шумящую ткань жизни.

— Деда, деда! — уверенный голосок Андрюши прорезал общий гул. Мальчуган в коротких штанишках и белой рубашке с бантом, словно маленький капитан, уверенно вел за руку своего деда, Бориса Борисовича, к горке подарков. — Моя! — он ткнул пальчиком в большую, тщательно упакованную коробку.

— Вижу, вижу, командир, — с непривычной улыбкой отозвался дед, с трудом опускаясь на корточки. — Давай вскроем.

Лев наблюдал, как отец, обычно строгий и собранный, с чисто детским азартом помогал внуку разрывать бумагу. Из коробки показалась сложная, тщательно выточенная из дерева и окрашенная модель здания. Узнаваемый, еще не построенный, но уже выстраданный им в сотнях чертежей «Ковчег».

— Боже правый, — прошептал Лев, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. — Сашка, это ведь твоих рук дело?

Сашка, стоявший рядом с Варей и державший на руках собственную дочь Наташу, сиял во всю ширину своего доброго лица.

— Ну, я так… идею подал. А ребята с завода, инженеры, что по «Ковчегу» работают, — они в свободное время… для себя, значит. Говорят, пусть у нашего крестника тоже свой «Ковчег» будет. — Он потрепал Наташу по щеке. — Научится управлять, а пока пусть растет.

Андрей уже вовсю возил по паркету деревянный главный корпус.

— Вообще, модель поражает точностью, — раздался рядом голос Дмитрия Аркадьевича Жданова. Профессор стоял, держа в руках бокал с коньяком, и внимательно изучал подарок. — Фундамент, этажность… Чувствуется рука людей, знающих проект изнутри.

— И слишком много знающих, — тихо, чтобы не слышал ребенок, заметил Лев. — Но чертежи самую малость секретны. Ну а он пусть радуется.

— Он и радуется, — мягко сказала Катя, подойдя к мужу и взяв его под руку. Она смотрела на сына с таким безмерным счастьем, что Лев на мгновение забыл о всех войнах, «Ковчегах» и стрептомицинах. Ее рука была теплой и твердой.

Вскоре Андрей, утомленный впечатлениями, уснул прямо на плече у бабушки Анны, и общее веселье плавно перетекло в негромкие разговоры за столом. Лев оказался в небольшом кругу с Ждановым и Ермольевой.

— Ну как ваши актиномицеты, Зинаида Виссарионовна? — спросил Жданов, закуривая папиросу.

Ермольева, до этого сдержанная, резко оживилась.

— Штамм №169 так же показывает стабильную активность на животных. Тот самый «Мицин». Но проблемы пока не удалось полностью решить, мы с Михаилом все пытаемся… Но я чувствую, мы на грани прорыва. — немного посунувшись рассказывала Ермольева.

— Ничего страшного, Зинаида Виссарионовна, я верю, у вас все получится. — подбодрил ее Лев.

— Но есть и приятные сюрпризы. Один из штаммов, №87, абсолютно бесполезен против туберкулеза, зато показал феноменальную активность против кишечных палочек и даже возбудителей брюшного тифа. Прямо-таки выжигает их основательно.

Лев почувствовал легкий толчок адреналина. Левомицетин, он здесь, совсем рядом.

— Это может быть крайне перспективно, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Особенно для военно-полевой хирургии. Перитониты, раневые инфекции… Направьте ресурсы на его изучение. Возможно, это не менее важно, чем противотуберкулезный препарат.

Ермольева внимательно посмотрела на него своими умными, проницательными глазами.

— Вы как всегда, Лев Борисович, чувствуете, где находится прорыв. Хорошо, создам отдельную группу.

В это время со стороны дивана раздался взрыв смеха. Леша, пытавшийся помочь Варе собрать разбросанные Наташей и Андрюшей игрушки, запутался в длинном шарфе и чуть не грохнулся на пол, удерживая в каждой руке по ребенку.

— Лёш, я смотрю, — Сашка покатывался со смеху, — ты в бою герой, японского диверсанта голыми руками уложил, а тут один двухлетка тебя победил! Сдавайся!

— Он не один! — с комичным ужасом воскликнул Леша, стараясь удержать равновесие. — Их тут два! Настоящий партизанский отряд!