Он был жив. Они были живы. Но цена… Цена была ужасна.

Он посмотрел на свои руки. Руки вновь убившие человека. Руки, спасшие десятки других. Где тут правда? Где тут баланс? Он не знал. Он знал только одно: война, которую он раньше знал лишь теоретически, теперь вошла в него навсегда. И ничто уже не будет прежним.

Он достал свой блокнот. И на чистой странице, дрожащей рукой, написал: «Пункт 8. Война это хаос. Любая система должна быть проще простого и работать в аду. Иначе она мертва.»

Солнце поднималось над Халхин-Голом, безжалостное и ясное, будто пытаясь сжечь следы прошлой ночи. Но следы были слишком глубокими. Воздух, еще прохладный, пах гарью, пылью и резким, знакомым до тошноты ароматом карболовой кислоты, смешанной с кровью. Лев стоял у входа в свою палатку, впитывая этот запах, и ему казалось, что он въелся в него навсегда, въелся в кожу, в легкие, в саму душу.

Его руки помнили тупую отдачу приклада, хруст черепа под ударом. Его глаза видели пустое место на крыше землянки, где вчера еще лежал, прицеливаясь, Артем Волков. Он сомкнул веки, пытаясь отогнать видение, но оно лишь стало четче.

Рядом, прислонившись к колесу грузовика, неподвижно, как изваяние, стоял Родионов. Он методично, с каким-то почти ритуальным спокойствием, чистил свой ТТ. Его пальцы, толстые и цепкие, двигались плавно, привычно. Казалось, он не замечал ничего вокруг.

Лев заставил себя сделать шаг, потом другой. Подошел ближе. Гравий хрустнул под сапогами.

— Спасибо, Игнатьич, — его голос прозвучал хрипло, непривычно тихо. — За все.

Родионов не поднял глаз, продолжая водить ветошью по затвору.

— Не за что, — его ответ был ровным, без интонаций. — Работа такая. Волков свой долг выполнил до конца. Чего и всем нам желаю.

В его словах не было скорби. Была только суровое принятие. Принятие того, что смерть это часть уравнения, переменная, которую всегда надо учитывать.

Лев глубоко вздохнул, чувствуя, как сжатые легкие с болью расправляются.

— Я вчера… человека убил, — выдохнул он, и слова показались ему чужими, произнесенными кем-то со стороны. — Прикладом по голове.

Родионов наконец оторвал взгляд от пистолета. Его серые, как речная галька, глаза уставились на Льва. В них не было ни осуждения, ни удивления.

— А он бы и тебя, и тех ребят в палатке, на салат покрошил — произнес он отчеканивая каждое слово. — На войне не убиваешь ты — убивают тебя. Или тех, кого должен защитить. К этому не привыкнешь, но принять надо.

— Как вы с этим живете? — спросил Лев, и в его голосе прозвучала неподдельная, почти мальчишеская растерянность.

Уголок рта Родионова дрогнул, но улыбкой это назвать было нельзя.

— А мы и не живем. Мы служим. А жить будем потом, если повезет. Ты тем более. — Он снова посмотрел на Льва, и его взгляд стал тяжелым, пронзительным. — Твоя жизнь ценится за десятки, может, сотни других. Помни это, и не разменивайся на угрызения совести. Делай свое дело. Тем более я припоминаю, что ты и в родном Ленинграде побывал в стычке с иностранной разведкой?

Лев ожидал волны холода и легкой тошноты, вспоминая тот вечер. Но их не было. Война и правда меняет людей, быстрее чем можно предположить. Лев глубоко вдохнул:

— Да, правда, не думал что у вас будет информация и об этом… Да, но там было иначе, я, можно сказать на рефлексах тогда это сделал… А сейчас… — Игнатьич не дал ему закончить фразу

— А сейчас тоже самое. Я видел как ты ринулся защищать раненых, не думая о своей шкуре. Это и похвально и глупо с другой стороны. Что в Ленинграде ты убил врага, что здесь. Разницы никакой, ты выполнил свой долг, и моральный и государственный. — Родионов закончил чистить свой ТТ, убрал его в кобуру. — Но если бы ты не справился сегодня ночью, то и мне бы возвращаться не стоило, поэтому впредь думай дважды! У тебя семья и перспективы сделать нашу родину передовой в медицине!

Он развернулся и побрел в сторону штаба, словно поставив точку в разговоре. Лев стоял еще мгновение, затем кивнул, хотя Родионов этого уже не видел. Эти слова, жесткие и бескомпромиссные, как удар топора, почему-то принесли некое подобие облегчения. Они не оправдывали произошедшее. Они просто расставляли все по своим, страшным, но четким местам.

Из палатки вышел Леша. Он был бледен, под глазами залегли синие тени, но держался прямо. Увидев Льва, он попытался улыбнуться, но получилось жалко, криво.

— Лёва, ты уже встал… — он подошел ближе, понизив голос. — Я… того японца… я ему, кажется, руку сломал. А потом… застрелил…

Голос его дрогнул. Лев посмотрел на этого вчерашнего мальчишку, который так лихо применил приемы самбо, и увидел в его глазах тот же ужас, то же смятение, что терзало его самого. Он положил руку ему на плечо, чувствуя, как тот слегка вздрагивает.

— Ты спас мою жизнь, Леш, — тихо, но очень четко сказал Лев. — И тех раненых в палатке. Ты поступил так, как должен был поступить настоящий советский человек. Не кори себя, ты все сделал правильно. Помнишь? Либо ты, либо тебя!

— Просто… в кино все не так, — прошептал Леша, глядя куда-то в сторону. — И в книжках. Там все по-геройски. А тут… просто страшно. И потом во рту горько.

— Потому что это и есть жизнь, Леш. Самая горькая ее правда. — Лев сжал его плечо. — Я правда понимаю что ты сейчас чувствуешь, впервые отнять чужую жизнь — не просто это осознавать. Но ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть? — Лев вдруг вспомнил Цоя, но эта строчка теперь имела совсем другой смысл и вес.

— Да я понимаю Лев, я знаю что все сделал правильно… И ты прав, хорошо сказал, я запомню эту фразу. Ну что, пойдем наверно до штаба прогуляемся или с ранеными поможем? — лицо Леши немного преобразилось, появилась уверенность в глазах и расправленных плечах.

В этот момент к ним направилась Островская. Она шла ровно, подчеркнуто собранная, в идеально чистой несмотря на вчерашний бой, форме. Ее волосы были убраны под пилотку, лицо — маска профессиональной отстраненности. Но Лев, уже научившийся ее читать, видел напряжение в уголках губ, неестественную скованность в движениях.

Она остановилась перед ним, глядя куда-то в область его подбородка.

— Товарищ Борисов. Докладываю. Потери среди медперсонала: двое санитаров легко ранены, один убит. Все раненые эвакуированы в тыловой госпиталь. Что нам делать дальше?

Ее голос был ровным, металлическим. В нем не было ни капли от вчерашней истерики. Была выучка. Военная выучка.

— Спасибо, Марина Игоревна, — сказал Лев, и ему потребовалось усилие, чтобы его тон не сбился. — Вчера вы были на высоте. Ваши действия спасли много жизней. В том числе, возможно, и мою.

Она вздрогнула, будто от неожиданного щелчка. Ее глаза на секунду встретились с его взглядом, и в них мелькнуло что-то сложное, стремительное: обида, гордость, боль, — чтобы тут же погаснуть.

— Я выполняла свой долг, — отчеканила она, снова отводя взгляд. — Как и вы учили. Боец, а не истеричка.

В этих словах была такая концентрация затаенной боли и горькой иронии, что Льва кольнуло в сердце. Он понимал, что мост между ними сожжен дотла. Оставался только холодный, профессиональный мостик, и шаг в сторону грозил обрушением.

— Искренне благодарен бойцу, — тихо сказал он.

Она резко кивнула, развернулась и ушла, ее прямая спина казалась неестественно жесткой. Лев смотрел ей вслед, и в душе его шевельнулась тревога. Ливень отступил, но гроза еще где-то на горизонте. Насколько прочным окажется это перемирие?

Медведев, выглядевший так, будто не спал с самого начала конфликта, повел их в другой сектор обороны, в полевой госпиталь, развернутый ближе к штабу корпуса. Дорога была тряской, пыльной, но уже привычной. Лев смотрел в щель между брезентовыми пологами грузовика на проплывающие мимо выжженные степи, и в душе его впервые за эти дни шевельнулось нечто, отдаленно напоминающее надежду.