Она была прекрасна в этой ярости. Опасно прекрасна. Лев чувствовал, как его собственная защита дает трещину. В нем боролись два человека. Один — Иван Горьков, который видел перед собой красивую, истеричную женщину и хотел прекратить этот разговор любым способом. Другой — Лев Борисов, который понимал, что имеет дело с раненым, опасным зверем, которого нельзя отпугнуть, но и подпускать близко нельзя.

— Марина Игоревна… — он начал тихо, стараясь говорить максимально спокойно. — Вы не пустое место. Вы, компетентный сотрудник. И я ценю вашу работу. Но то, что вы принимаете за… особое отношение, это просто моя сосредоточенность на деле. Том самом деле, ради которого мы все здесь находимся.

— Не надо мне этих казенных фраз! — она почти кричала, ее глаза блестели слезами ярости. — Вы могли меня уничтожить! Доложить Громову, что я шпионка! Или просто отца вашего попросить, чтобы меня убрали! Но вы не сделали этого! Почему? Потому что я вам не безразлична! Вы чувствуете то же, что и я, я знаю это!

Она схватила его за рукав гимнастерки, ее пальцы впились в ткань.

— Я не могу так больше! Скажите мне правду!

Лев посмотрел на ее пальцы, потом медленно поднял взгляд на ее лицо. В его душе что-то надломилось. Нежность? Нет, жалость. Жалость к ней, к себе, ко всей этой безумной ситуации.

— Правду? — его голос прозвучал устало и глухо. — Хорошо. Правда в том, что вы — глупая, наивная девочка, которая играет в игры, не понимая их правил. Вы думаете, это романтика? Это война. Настоящая, и на ней гибнут люди. В том числе и от глупости.

Она отшатнулась, как от пощечины.

— Я…

— Молчите! — его голос внезапно зазвучал сталью, заставив ее замереть. — Вы спрашиваете, почему я вас не уничтожил? Потому что мне, если хотите знать, было жалко вас. Жалко ломать вашу карьеру из-за ваших же дурацких фантазий. Вы способный специалист. Могли бы принести много пользы. Но вместо этого вы решили устроить истерику в двух шагах от линии фронта. Вы либо боец, либо истеричка. Решайте. Но если вы выберете второе… — он сделал паузу, глядя на нее прямо, — … я использую все свои связи, чтобы вас отозвали. И поверьте, формулировка будет не самой приятной для вашего дальнейшего продвижения.

Он видел, как ее лицо исказилось от боли и унижения. Слезы, наконец, потекли по щекам, оставляя светлые полосы на запыленной коже.

— Я… я ненавижу вас, — прошептала она.

— Это ваше право, — холодно ответил Лев. — Но ненавидьте молча и работайте. И оставьте Лешу в покое, я вижу как вы ему глазки строите. Он не разменная монета в ваших играх.

Он развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Сердце колотилось где-то в горле. Он чувствовал себя дерьмом. Но это был единственный способ. Единственный способ оградить ее от нее же самой, а себя от катастрофы.

Он вошел в палатку. Леша сидел на койке и смотрел на него широко раскрытыми глазами. Он слышал. Если не все, то достаточно.

— Лев, я… прости, я не знал…

— Спи, Леш, — устало перебил его Лев. — Завтра будет новый день. И нам понадобятся все силы.

Он погасил керосиновую лампу и лег, уставившись в темноту. За стеной палатки он услышал сдавленные, заглушаемые всхлипывания. Он перевернулся на другой бок и закрыл глаза, пытаясь не слышать. Война была не только снаружи. Она была внутри него. И в этой войне не было победителей.

Сон, когда он наконец пришел, был тяжелым и прерывистым. Его разбудил не звук, а скорее изменение в тишине. Глухой гул артиллерии, ставший за эти дни привычным фоном, стих. И в этой звенящей тишине послышались другие звуки. Отдаленные, но отчетливые. Хруст гравия. Приглушенные гортанные крики. Лязг металла.

Лев мгновенно вскочил с койки. Леша спал как убитый.

— Леха! Вставай! — шипением бросил он, нащупывая в темноте сапоги.

В ту же секунду дверь в палатку распахнулась. На фоне звездного неба вырисовывалась массивная фигура Родионова.

— Тревога! Диверсанты! Оба ко мне! Быстро!

Лев грубо растолкал Лешу. Тот вскочил, ничего не понимая, но мышечная память и выучка заставили его мгновенно обуться и схватить винтовку, стоявшую у койки.

Выскочив из палатки, они увидели, что штабной лагерь уже не спит. Бегали тени, слышались отрывистые команды, где-то уже стреляли. Со стороны госпитальных палаток донесся взрыв гранаты, и на секунду оранжевый свет осветил неистовую картину: фигуры в непривычной форме, мелькающие между палатками, и наши бойцы, отстреливающиеся из-за ящиков и грузовиков.

— К госпиталю! — скомандовал Родионов, уже меняя обойму в своем ТТ. — Волков! Прикрывай левый фланг! Борисов, Леша, за мной! Не отходить!

Они побежали, пригнувшись. Воздух свистел от пуль. Лев, никогда не бывавший в настоящем огневом контакте, чувствовал, как каждая клетка его тела кричит от страха. Он был ученым, черт побери, а не пехотинцем!

Они ворвались на территорию госпиталя. Здесь был настоящий ад. Японские солдаты, низкорослые, энергичные, с криками «Банзай!» врывались в палатки. Санитары и легкораненые отстреливались чем попало.

Лев увидел, как Островская, с пистолетом в руке, организовала оборону у входа в операционную. Она стреляла, коротко, метко, ее лицо было искажено не страхом, а холодной яростью. Их взгляды встретились на секунду. И в ее глазах он не увидел ни обиды, ни ненависти. Только решимость.

— Леша, к палатке с тяжелыми! — крикнул Лев, замечая, как двое японцев прорываются именно туда, где лежали те, кто не мог пошевелиться.

В этот раз Леша не растерялся. Он был спортсменом, и его реакция оказалась молниеносной. Один из японцев, с длинным штыком, бросился на него. Леша увернулся, поймал руку противника и провел бросок через бедро. Раздался хруст, и японец с стоном рухнул. Второго Леша застрелил почти в упор.

Лев тем временем оказался рядом с Родионовым. Старший лейтенант, стоя за колесом грузовика, вел методичный огонь. Волков, заняв позицию штабной землянки, работал как снайпер, его выстрелы раздавались с пугающей регулярностью.

И тут Лев увидел самое страшное. Трое японцев, прорвавшись через заслон, устремились к большой палатке, где находились лежачие раненые. У них в руках были не только винтовки, но и короткие кинжалы.

Без единой мысли, повинуясь лишь животному порыву, Лев бросился наперерез. Он бежал, не чувствуя ног, не думая о пулях, свистящих вокруг.

— Родионов! Прикрой!

Он услышал за спиной учащенную стрельбу из ТТ. Один из японцев упал. Второй обернулся и поднял винтовку. Лев, не останавливаясь, нажал на спуск своей «мосинки». Отдача ударила его в плечо. Он промахнулся. Второй выстрел. И снова мимо. Японец уже целился в него.

Третий выстрел раздался не от него. Японец дернулся и упал. Лев обернулся и увидел Островскую. Она стояла в полный рост, с дымящимся наганом в руке, ее лицо было белым как мел.

— Беги! — крикнула она.

Последний японец был уже у входа в палатку. Лев был ближе. Он добежал, и, не имея времени на выстрел, ударил его прикладом по голове. Раздался тупой, кошмарный звук. Японец рухнул беззвучно. Канистра с грохотом откатилась в сторону.

Лев стоял, опираясь на винтовку, пытаясь перевести дыхание. Руки тряслись. Перед глазами плыли красные пятна. Он посмотрел на тело у своих ног. Он только что убил человека, еще раз. Не на операционном столе, не лекарством, а холодным железом. Но в этот раз не было ни тошноты, ни страха.

В этот момент он услышал сдавленный крик Родионова.

— Волков!

Лев поднял голову. На крыше землянки лежала неподвижная фигура. Снайпер. Японский снайпер сделал свою работу.

Бой, однако, стихал. Атака была отбита. Начинался рассвет.

Лев, шатаясь, подошел к палатке с ранеными. Заглянул внутрь. Испуганные глаза смотрели на него из полумрака. Они были живы.

Он отшатнулся и прислонился к столбу. Силы окончательно оставили его. Он видел, как Родионов подходит к телу Волкова, снимает фуражку. Видел, как Леша, весь в пыли и крови, помогает санитарам перевязывать нового раненого. Видел, как Островская, все так же бледная, методично проверяет патроны в своем нагане.