— Иногда мне кажется, — тихо сказала Катя, глядя на него, — что мы строим стены, возводим наш «Ковчег», а война… она словно роет под ними подкоп. Успеем ли мы, Лев? Хватит ли сил достроить?

Лев обнял ее, прижал к себе. Ее волосы пахли домом, теплом, тем самым будущим, ради которого он все это затеял.

— Мы должны успеть, Кать. Не для победных статей в газетах. Не для отчетов перед наркоматом. А для того, чтобы такие, как этот несчастный парень, имели хоть какой-то шанс вернуться живыми. Чтобы у нашего Андрея… — он кивнул в сторону детской, — было будущее. Чтобы он не узнал, что такое вот это… — он не нашел слов, чтобы описать весь ужас и абсурд происходящего.

Они сидели молча, прижавшись друг к другу, слушая, как завывает ветер в печных трубах. В этой тишине было больше понимания и поддержки, чем в самых пламенных речах.

Двенадцатое марта началось как обычный рабочий день. Лев разбирал почту, составлял план поездки в Куйбышев, когда дверь кабинета открылась без стука. На пороге стоял Громов. Его лицо, как всегда, не выражало ровным счетом ничего, ни усталости, ни радости, ни тревоги. Оно было просто фактом, явлением природы.

— Лев Борисович, — голос майора был ровным и глухим. — В Москве подписан мирный договор с Финляндией, война окончена.

Лев медленно поднял на него глаза. Он ждал этого известия, знал, что оно придет. Но сейчас, услышав его, он не почувствовал ничего. Ни облегчения, ни радости. Лишь ледяную, тяжелую пустоту в груди, словно у него вынули какой-то важный орган и оставили вымороженную полость.

— Спасибо, Иван Петрович, — автоматически ответил он.

Громов кивнул и так же бесшумно вышел.

Лев отодвинул папки. Он подошел к большой карте Европы, висевшей на стене. Его взгляд скользнул по линии новой границы, пролегшей по Карельскому перешейку.

Мир, — пронеслось в его голове. Какое пустое, бессмысленное слово. Это не мир, это пауза. Передышка, которую Гитлер использует, чтобы развернуться на Западе, чтобы собрать силы для нового, уже решающего прыжка. А мы… а мы должны использовать эту паузу, чтобы готовиться. Готовиться к главному удару, который будет нанесен точно сюда. Он мысленно провел линию по западной границе СССР. Система, которую мы создали, сработала. Спасла тысячи жизней в эту зиму. Но это были лишь цветочки. А ягодки… самые горькие и кровавые ягоды этой страшной войны, которая уже идет и до которой осталось… совсем немного.

Он стоял у карты, неподвижный, чувствуя, как тяжесть ответственности давит на плечи с силой, сравнимой разве что с давлением на дне океана.

— До свидания, Зимняя война, — тихо прошептал он. — Здравствуй, Великая Отечественная.

Черный, похожий на бронированный сундук, ГАЗ-М1 медленно и неуклюже полз по краю гигантской площадки, подпрыгивая на колдобинах утрамбованной глины. Лев Борисов, прижавшись лбом к холодному стеклу, молча смотрел на то, что предстояло превратить в «Ковчег». Бескрайнее, выжженное солнцем и изрытое траншеями поле на высоком волжском берегу. Вдалеке тускло серела лента великой реки, а здесь, под низким куйбышевским небом, царил хаос первозданного творения, лишенный пока чего бы то ни было живого.

— Ну, Лев, поздравляю, — мрачным голосом прокомментировал Сашка, с трудом выдергивая ногу из присохшей у двери грязи. — Твой «Ковчег» пока больше похож на Ноев плот после потопа, только без слонов и тигров. Одни земляные черви.

Машина остановилась. Лев вышел, и резкий ветер с Волги тут же обжег ему лицо колючей пылью. Воздух гудел от рокота одного-единственного экскаватора, похожего на доисторическое насекомое, и отдаленных криков прорабов. Пару месяцев назад в московском кабинете он с легкостью водил указкой по белым листам с чертежами. Здесь, на месте, эти линии и прямоугольники обретали пугающую, грубую материальность. С чего начинается Родина? — пронеслось в голове глупой строкой. С пахоты, что ли? С этой вот грязи?

Их встретила группа людей в телогрейках. Во главе сухощавый, жилистый мужчина лет пятидесяти, с обветренным, недовольным лицом и пронзительными, словно буравчиками, глазками. Это был главный инженер строительства, товарищ Крутов.

— Борисов? — бросил он вместо приветствия, скептически оглядев Льва с ног до головы, задержавшись взглядом на его сравнительно новом, столичном пальто. — Ждали вас, проблемы решать будете? Или просто проконтролировать?

— И то, и другое, товарищ Крутов, — ровно ответил Лев, чувствуя, как с первых секунд между ними натягивается невидимая струна напряжения. — Что у нас в самом тупиковом положении?

— В тупиковом? — Крутов хрипло рассмеялся. — Да всё в тупиковом! Титульные списки на арматуру не утверждены — металлурги «А5» в дефицит записали, будто я для себя прошу. Цемент с завода-смежника везут по остаточному принципу, у них своя жилстройка. А люди… Люди это отдельная песня. Квалифицированные бетонщики и монтажники с моей же стройки на другой объект перебежали — там на двадцать пять целковых в месяц больше платят. Так что ваш «Ковчег», товарищ Борисов, пока в проекте и остается.

Лев внимательно слушал, глядя куда-то за спину Крутова, на копошащихся в траншее землекопов. Внутри него всё сжималось в тугой, холодный ком. Он знал, что будет трудно, но чтобы настолько…

— Товарищ Крутов, — его голос прозвучал тихо, но так, что инженер невольно умолк. — Вы строите не очередной элеватор или дом культуры. Вы строите объект, который по личной резолюции товарища Сталина определен как стратегический и имеющий первостепенное значение для обороноспособности страны. Каждый день простоя — это не срыв моих планов. Это настоящее вредительство. И если для ускорения работ нужно пойти на крайние меры, мы пойдем. Это не угроза, это констатация факта.

Он повернулся и пошел к временному бараку управления, оставив Крутова с открытым ртом. Сашка, поравнявшись с ним, тихо прошипел:

— Начал с козырей? Не рано ли?

— Времени на раскачку нет, — отрезал Лев. — Он должен понять, что играет не в свои ворота.

Барак управления оказался таким же унылым, как и всё вокруг: дощатые стены, пропахшие махоркой и потом, самодельная печка-буржуйка, на стенах — висящие на гвоздях засаленные карты-схемы. За столом, сдвинутым из неструганых досок, уже сидели двое: полный, лоснящийся от пота человек в костюме и щуплый, нервный тип в очках.

— Представитель металлургического, товарищ Зайцев, — мотнул головой Крутов. — И инженер от цементников, товарищ Свиридов.

Зайцев, не вставая, тяжело вздохнул.

— Товарищ Борисов? Слушайте, ситуация с арматурой «А5» критическая, весь металл идет на Уралмаш, на танковые заводы. Ваши пятьсот тонн… даже не знаю. Может, к осени…

— К осени у нас должен быть готов каркас главного корпуса, — спокойно парировал Лев. — Не будет арматуры не будет каркаса. Вы готовы подписать бумагу, что лично вы несете ответственность за срыв строительства объекта, утвержденного лично товарищем Сталиным?

Зайцев побледнел.

— Это… это шантаж! Я не могу…

— Я не шантажирую, — Лев положил ладони на стол, и его пальцы были совершенно неподвижны. — Я информирую. Ваша задержка попахивает не халатностью, а саботажем. И рассматриваться будет соответствующим образом.

В этот момент Сашка, до этого молча наблюдавший, мягко вклинился.

— Товарищ Зайцев, давайте я вам на пальцах объясню. — Его голос стал задушевным, почти дружеским. — Вот есть у вас на комбинате директор. У него, я уверен, язва. А тут звонит, скажем, товарищ Артемьев из НКВД и спрашивает: «Почему вы саботируете „Ковчег“? И как там ваша язва, не обострилась на нервной почве?» Вы представляете, какой приступ у бедного директора случится? А ведь всё из-за каких-то пятисот тонн железа. Оно того стоит?

Лицо Зайцев стало землистым. Он беспомощно обвел взглядом присутствующих, вытер платком лоб.

— Я… я свяжусь с директором, экстренно. Думаю… мы что-нибудь изыщем.