— Спасибо, Игнатьич, за все.

— Не за что. Служба наше все.

Они обменялись короткими, крепкими рукопожатиями. Больше ничего не нужно было говорить. Родионов развернулся и твердым шагом направился к машине. Островская, не глядя ни на кого, молча последовала за ним. Их пути здесь расходились.

Леша, стоявший рядом, неуверенно переминался с ноги на ногу.

— Лев, завтра хотелось бы выдохнуть, отоспаться.

Лев положил руку ему на плечо.

— Иди, Леш. Конечно отдыхай завтра, никаких вопросов. Послезавтра в лабораторию, будем работать. Решать новые задачки.

— Так точно, — лицо Леши озарилось слабой, но искренней улыбкой. — Спасибо, Лев.

Он взял свой мешок и зашагал прочь, растворяясь в вечерней толпе. Лев остался один. Он глубоко вдохнул, поднял голову и пошел вдоль Карповки, к своему дому. Каждый шаг давался с трудом, ноги были ватными, но он шел, с жадностью впитывая знакомые, родные виды. Огни в окнах, тени на мостовой, памятник Крузенштерну. Все было на своих местах. Мир не перевернулся, он просто на время покинул его.

Он подошел к своему подъезду. Дверь была та же. Домовой в ливрее, увидев его, удивленно поднял брови, но молча кивнул. Лев медленно поднялся по лестнице, прислушиваясь к скрипу паркета под каблуками — звуку, которого не было на фронте.

Он достал ключ, рука дрожала. Вставил его в замочную скважину. Повернул.

Щелчок прозвучал громоподобно в тишине.

Дверь открылась. В прихожей горел свет, и в его луче стояла Катя.

Она замерла, вглядываясь в его лицо — загорелое, осунувшееся, с новыми, незнакомыми морщинами у глаз и резко очерченными скулами. В ее глазах мелькнул шок, боль, облегчение.

Потом она бросилась к нему, и он успел лишь сделать шаг навстречу, прежде чем она вжалась в его объятия, дрожа всем телом, как осиновый лист. Он обнял ее, прижал к себе, чувствуя, как что-то каменное и тяжелое внутри него начинает таять, сменяясь теплом и щемящей нежностью. Он зарылся лицом в ее волосы, пахнущие домашним уютом, — запах, который он, казалось, забыл.

— Я дома, душа моя — прошептал он, и голос его сорвался.

Она ничего не ответила, лишь сильнее вцепилась в его гимнастерку.

В этот момент из гостиной послышался топот маленьких ног. На пороге появился Андрей. Он остановился, уставившись на незнакомого человека в военной форме, обнимающего маму. Его большие, синие, как у Льва, глаза были полны недоумения и легкого испуга.

Лев медленно, чтобы не спугнуть, отпустил Катю и присел на корточки, став с сыном одного роста.

— Андрюша… — тихо сказал он, и горло его сжалось. — Папа вернулся.

Мальчик смотрел на него, не двигаясь. Прошло несколько вечных секунд. Потом его личико просветлело, в глазах вспыхнула искорка узнавания.

— Па-па? — неуверенно, но уже без страха, произнес он.

Лев не сдержался, его лицо расплылось в улыбке, которой он не чувствовал на себе очень давно.

— Да, сынок. Папа.

И тогда Андрей, переваливаясь, как медвежонок, неуклюже, но стремительно подбежал к нему и обнял его за шею своими маленькими, но удивительно сильными ручками. Лев поднял его на руки, чувствуя его теплый, живой, доверчивый вес. Он прижал сына к себе, закрыл глаза и просто стоял так, в прихожей, втроем с Катей, которая прильнула к нему с другой стороны, обняв за талию.

Никаких слов не было нужно. Они стояли, слившись в одно целое, и этого было достаточно. Это было тихое, безмолвное, всепоглощающее счастье. Счастье возвращения, счастье дома.

Лев чувствовал, как дрожь, не отпускавшая его все эти дни, наконец-то стихает, сменяясь глубочайшим, выстраданным покоем. Он был дома. И это значило больше, чем все отчеты, все награды и все битвы на свете.

Кабинет майора Громова в «Большом доме» был таким же, каким Лев оставил его несколько недель назад: тот же строгий порядок, тот же запах краски, табака и старой бумаги, та же картина «Ленин в Смольном» на стене. Но сам Лев смотрел на это теперь другими глазами. Глазами, видевшими войну.

Громов, в своей неизменной форме, сидел за столом и изучал отчет Льва. Он читал медленно, вдумчиво, иногда делая пометки на лежавшем рядом чистом листе.

— Жуков прислал на вас характеристику, — наконец поднял он голову, отложив бумаги. Его взгляд был профессионально-оценивающим. — Хвалит. И за организаторскую работу, и, что важнее, за личные действия в боевой обстановке. Представление к награде уже в Москве.

Он сделал паузу, давая словам усвоиться.

— Молодец, Борисов. Волкова, конечно, жаль. Потеряли хорошего оперативника. Но задачу вы выполнили. И, судя по отчету, — он постучал пальцем по листам, — сделали это на отлично. Ваши выводы по жетонам, пакетам, жгутам — уже в работе. Наркомат обороны заинтересовался и ждет ваших докладов по применению.

Лев кивнул. Он чувствовал не гордость, а скорее удовлетворение от выполненного долга.

— Система работает, товарищ майор. Но она требует простоты. Любой сложный механизм в условиях фронта обречен.

— Это я и из отчета понял, — сухо парировал Громов. — Теперь ваша главная задача не разведка, а строительство. Проект «Ковчег» вашего НИИ. Все остальное вторично. Отдохните сегодня, завтра. У вас там, я слышал, уже и архитекторы ждут, и землю в Куйбышеве утвердили.

— Так точно, — Лев почувствовал, как в груди загорается знакомый азарт.

— И еще, — Громов откинулся на спинку стула, сложив руки на столе. — Не забывайте, чем выше вы поднимаетесь, тем пристальнее за вами следят. Ваши успехи на Халхин-Голе — это не только плюс в ваше досье, но и сигнал для… недоброжелателей. Будьте осторожнее. Ваша безопасность как всегда вопрос главная задача, не забывайте носить табельное при любых перемещениях.

— Я понимаю, товарищ майор.

— Прекрасно. Тогда свободны. И… — Громов впервые за всю беседу позволил себе нечто, отдаленно напоминающее улыбку. — Поздравляю с возвращением. Дома-то все в порядке?

— Все хорошо Иван Петрович, встретили радушно, к родителям еще загляну. Спасибо.

— Ну и славно. Идите.

Лев вышел из кабинета, чувствуя, как с его плеч окончательно падает груз фронтовой командировки. Ее время закончилось. Начиналось время «Ковчега».

Поздним вечером Лев стоял на балконе своей квартиры, опершись локтями на прохладный каменный парапет. Город спал. Где-то вдали горели огни порта, тихо шумела Нева, изредка доносился гудок проходящего поезда. Мир. Тишина. Покой.

Он смотрел на огни спящего Ленинграда и думал о тех, кто остался там, в монгольских степях. О бойцах, с которыми делил скудный обед. О хирурге Ковалеве, о Волкове, о смехе, который звучал так громко и так невпопад среди войны.

Они там шутили и верили в него. Верили, что он, ученый из далекого Ленинграда, сможет что-то изменить. Дать им дополнительный шанс.

Он достал из кармана свой полевой блокнот, тот самый, что побывал с ним в самом аду. Открыл его на чистой странице. Достал карандаш.

Лунного света было достаточно, чтобы писать. Он вывел четкие, уверенные буквы:

«Пункт 9. Они там шутят и верят в нас. Мы не имеем права их подвести. Ни одного. Время „Ковчега“ настало.»

Он закрыл блокнот, снова посмотрел на город, на свой дом, на свою крепость.

Он был жив. Он был дома. И впереди его ждала самая важная битва — битва за будущее.

Теплый ленинградский вечер входил в квартиру Борисовых распахнутым балконом, запахом цветущих лип и далеким, убаюкивающим гудком парохода на Неве. Лев стоял на пороге гостиной, впитывая эту мирную симфонию, и ему казалось, что он слышит каждый звук с непривычной, почти болезненной остротой. После оглушающего грохота Халхин-Гола, тишина звенела в ушах, а привычные запахи дома: воска для паркета, вареной сгущенки, которой Анна Борисова всегда сдабривала пироги, легкого духа «Белой сирени» от Кати — ударяли в голову, как крепкое вино.