— Ну, герой, проходи, не стой в дверях, — раздался спокойный, низкий голос отца.

Борис Борисович сидел в своем привычном кресле, снимая очки и откладывая в сторону газету. Его взгляд, всегда точный и взвешивающий, скользнул по фигуре сына, отмечая новую жесткость в плечах, более темный цвет кожи и те самые «незнакомые морщины у глаз», которые Катя заметила сразу. Но в этот раз в его глазах читалась не только оценка, но и молчаливое, суровое одобрение.

Из кухни вышла Анна, вытирая руки о фартук. Увидев Льва, она на мгновение замерла, и губы ее задрожали. Затем она стремительно подошла, обняла его, прижалась щекой к его колючей, коротко стриженной щетине.

— Сынок, — выдохнула она, и все ее тревоги, все бессонные ночи прозвучали в этом одном слове.

— Все в порядке, мама. Я дома, — он крепко обнял ее, чувствуя, как по-детски хрупки ее плечи под ситцевым платьем.

На пороге кухни появилась Катя. В ее руках дымилась большая глиняная миска с щами. Запах тушеной капусты, мяса и лаврового листа показался Льву самым роскошным ароматом на свете. Их взгляды встретились через комнату, ничего не было сказано. Прошло всего несколько дней с их ночного воссоединения в прихожей, но сейчас, при свете дня и в кругу семьи, все чувствовалось по-новому. Она улыбнулась ему тихой, спокойной улыбкой, в которой была и радость, и усталость.

— Садись, Левушка, щи остынут, — сказала она просто, и это прозвучало как самый дорогой привет.

Ужин был нешумным, почти что торжественным. Даже полуторагодовалый Андрей, устроившись в своем высоком стульчике и усердно размазывая по столу картофельное пюре, вел себя прилично, лишь изредка воркуя и бросая на отца свой взгляд.

Лев ел с аппетитом, которого не чувствовал со дня отъезда. Домашняя еда казалась ему откровением после армейской каши и тушенки. Он рассказывал, сознательно, волевым усилием, он отсекал темные, кровавые воспоминания, выуживая из памяти светлые, почти комичные эпизоды.

— … И представляете, этот боец, такой детина, с руками вот такими, — Лев развел руки, — сидит, морщится. Говорит: «Товарищ врач, у меня от этой штуки спать охота, я как сурок. Я если на посту засну — меня японец порешит!». А ему санитар, пацан лет двадцати, с умным видом поясняет: «Это, дядя Ваня, чтобы ты не чесался и в строю не чихал!».

Анна Борисовна тихо рассмеялась, вытирая пальцем слезинку в уголке глаза.

— А твои жгуты? — спросил Борис Борисович, отламывая кусок черного хлеба. Его вопрос прозвучал не как допрос, а как профессиональный интерес к внедренному новшеству. — На ухабах не сползают?

— Сползают, — честно ответил Лев. — Если на «полуторке» по ухабам раненого везти, сползают. Резина не та, или застежка. Сашка уже бьется над этим вопросом. А вот порошки для воды — те в полном восторге. Командир роты рассказывал, что диарея в его подразделении почти сошла на нет. Просто развели в котелке и порядок, пить можно смело.

— Значит, твои труды не за зря, — констатировал Борис Борисович, и в его голосе прозвучала редкая нота одобрения. — Молодец, что увидел проблему вживую. На бумаге одно, а в поле всегда другое.

Катя все это время молча слушала, ее рука под столом лежала на его колене, и это простое прикосновение согревало лучше любого камина. Но когда Лев упомянул о случае с газовой гангреной, которую удалось купировать ударной дозой «Крустозина», она не выдержала и задала вопрос, выдавший в ней не просто жену, но и коллегу:

— А какова была концентрация? И промывали ли рану параллельно нашим раствором хлорамина?

Он посмотрел на нее, и сердце его сжалось от внезапной нежности. В ее умных, внимательных глазах он видел не просто интерес, а глубокое, профессиональное соучастие.

— Промывали, — кивнул он. — Но концентрацию пришлось увеличить вдвое против госпитальной. В полевых условиях сепсис развивается стремительнее, я сделал запись для Ермольевой.

Андрей, уставившись в свою тарелку, вдруг решительно стукнул по ней ложкой и требовательно протянул: «Па-па!» Лев взял его маленькую, теплую ручку в свою ладонь. Этот живой, доверчивый комочек жизни был самым сильным аргументом против всего ужаса, что он видел. Он был тем, ради чего все это — и «Ковчег», и бессонные ночи в лаборатории, и поездка на фронт.

Под конец ужина Борис Борисович налил всем по рюмке темного коньяка, поднял свою.

— За возвращение, — сказал он просто и ясно. Его взгляд был прикован к лицу сына. — И за то, чтобы твой «Ковчег» стал таким же прочным домом для науки, как наш для семьи, чтоб простоял века.

Выпили молча. Лев чувствовал, как обжигающая влага растекается по телу, смывая последние остатки нервного напряжения. Он поймал взгляд Кати, потом посмотрел на сонно клевавшего носом Андрея, на мать, с любовью убирающую со стола, на отца, снова надевающего очки и берущего газету, картину обычного семейного вечера.

Он был дома по-настоящему. Но теперь он понимал, что этот хрупкий мир, этот дом, нужно было защищать. И защита эта заключалась не только в том, чтобы носить оружие. Она была в том, чтобы строить. Создавать нечто большее, мощное и долговечное.

Позже, уложив Андрея спать и проводив родителей, они с Катей остались вдвоем в гостиной. Сумерки сгущались, окрашивая комнату в синие тона. Лев стоял у балкона, глядя на зажигающиеся огни на другой стороне Карповки.

Она подошла и обняла его сзади, прижавшись щекой к его спине.

— Ты не все мне рассказал, — тихо сказала она. Не упрек, просто констатация.

— Нет, — так же тихо согласился он. — Не все. И, наверное, никогда не расскажу, некоторые вещи… они должны остаться там.

— Я понимаю. Мне важно, что ты вернулся живой и целый, пусть и с новыми шрамами внутри.

Он повернулся к ней, взял ее лицо в ладони. В полумраке ее глаза казались бездонными.

— Они там шутят и верят в нас, Катя. Верят, что мы, сидя здесь, в тепле, можем дать им дополнительный шанс. Я не имею права их подвести.

— Мы не подведем, — она сказала это с такой твердой уверенностью, что он невольно улыбнулся. В ее лице он видел не только жену, но и того самого незаменимого соратника, без которого его миссия была бы невозможна. Этот вечер стал тем целебным бальзамом, что позволил ему зашить самые свежие раны души.

Тем же вечером, но позже, в квартире воцарилась совсем иная, шумная и неформальная атмосфера. Патефон играл негромко, из динамика лился хриплый, полный страсти голос Петра Лещенко, хотя его песни и были запрещены в союзе. Воздух был приятен от запаха жареной картошки с грибами, соленых огурцов и легкого винного перегара.

Компания собралась что надо. Сашка, раскрасневшийся и громкий, разливал по рюмкам самогон собственной варки, с гордостью демонстрируя его кристальную чистоту. Рядом с ним, улыбаясь, сидела его Варя, миловидная и спокойная, словно гавань для своего бурного супруга. Миша и Даша устроились в углу дивана, державшись за руки.

И, конечно, Леша. Он сидел на табуретке, выпрямив спину, как на занятиях по строевой подготовке, но глаза его горели. Он был центром притяжения.

— … а этот японец, значит, лезет на меня с криком «Банзай!», самурайский меч наотмашь, — с жаром рассказывал он, размахивая вилкой, как катаной. — А я ему раз! Ногу подставил, за одежду ухватил, и в рытвину, головой об камень! Прикладом потом шлепнул, для верности. Больше он не вставал.

— Наш Лешка гроза японских диверсантов! — Сашка раскатисто хохотал, хлопая себя по коленям. — Смотри, Варь, не свяжись с ним, когда он злой!

Варя смущенно улыбалась, глядя на мужа с обожанием.

— Да уж, тише ты, Саш, — сказала она, но в ее глазах читалось беспокойство. Она видела, что за бравадой Леши скрывается нечто глубокое, и это ее тревожило.

Лев, откинувшись на спинку стула, с наслаждением наблюдал за этой картиной. Он чувствовал, как мышечные зажимы, привезенные с фронта, понемногу отпускают.

— А у ребят случай был, рассказывали за обедом, — включился он, поддаваясь общему настроению. — Как-то в штабе группа молодых командиров шла по своим делам, а навстречу политрук. Увидел их, и ни с того ни с сего привязался к старшему лейтенанту Карпову: — Слушай, Карпов, что ты до сих пор холостяком ходишь? Так не годится! Когда женишься, уже? А тот посмотрел на часы, головой покачал и серьезно отвечает: — Знаете, товарищ политрук, сегодня, наверное, уже не успею, там японцы буянят. Разве что завтра… — Политрук опешил, рот открыл, а что сказать, не находит.