Вороной подробно, с мельчайшими деталями описал тот исторический опыт, свои выводы, ошибки, пути их исправления. Зал замер, ловя каждое слово.

— А теперь, — голос Вороного зазвучал торжественно, — десять дней назад, в стенах больницы имени Мечникова, нами была проведена операция по ортотопической пересадке почки. Пациентом был мужчина 48 лет с терминальной стадией нефросклероза.

Шквал аплодисментов, прокатившийся по залу, был оглушительным. Врачи вскакивали с мест, не в силах сдержать эмоций. Лев видел, как Жданов, обычно сдержанный, аплодирует, не скрывая восхищения, как Ермольева смотрит на него с гордостью.

Когда овации наконец стихли, к трибуне снова подошел Лев.

— Протокол операции будет предоставлен всем заинтересованным учреждениям, — объявил он. — Мы детально описали каждый этап: от премедикации димедролом до антибиотикопрофилактики крустозином. Особое внимание было уделено…

Но его уже не слушали. Когда официальная часть закончилась, их с Вороным буквально атаковали коллеги. Десятки вопросов сыпались со всех сторон:

— Каковы были критерии отбора донора?

— Как вы обеспечили совместимость?

— Какие препараты использовали для подавления возможного отторжения?

— Можно ли ознакомиться с гистологическими исследованиями?

Лев и Вороной, стоя спиной к спине, отвечали на вопросы, стараясь быть максимально точными, но уходя от опасных тем. Да, донором стал случайный труп с идеальной совместимостью. Да, протокол будет доступен. Нет, о подробностях происхождения органа говорить не можем.

В глазах некоторых коллег Лев видел не только восторг, но и тень сомнения. Слишком уж идеальной была эта история. Слишком гладко все сошлось. Но триумф был слишком очевиден, чтобы эти сомнения могли его омрачить.

Профессор Жданов, пробившись к ним сквозь толпу, крепко пожал им руки.

— Поздравляю, коллеги. Вы совершили прорыв. Настоящий. Я искренне рад за вас!

Лев был горд. Но тень сомнения, грызшая его изнутри, никуда не делась.

Вечером того же дня Лев и Вороной сидели в полупустом зале ресторана «Астория». На столе стояло нераспечатанное шампанское, оба молча отказались от алкоголя. Вместо этого пили грузинский чай из фаянсовых чашек.

— Ну, Юрий Юрьевич, — Лев отодвинул от себя меню. — Поздравляю нас обоих. Вы были великолепны сегодня.

Вороной устало улыбнулся.

— А вы, Лев Борисович, родились под счастливой звездой. Или… — он посмотрел на Льва пристально, — … или вы умеете заставлять звезды светить для вас. Так или иначе, то, что случилось… это больше чем прорыв. Это начало новой эры в хирургии.

— И фундамент трансплантологии! — деловито добавил Лев.

Они заказали простой ужин: судак в сметанном соусе, картофельное пюре. Говорили о будущем: о возможности создания в Ленинграде первого в стране центра трансплантологии, о необходимости разработки нужных препаратов при отторжении, о подготовке кадров.

— Вы останетесь в Ленинграде, Юрий Юрьевич? — спросил Лев, когда подали кофе. — У нас для вас найдется работа. Настоящая, масштабная.

Вороной задумался, помешивая ложечкой в чашке.

— Подумаю, Лев Борисович. Мне нужно вернуться в Харьков, закончить дела… Но то, что я увидел здесь… — он покачал головой, — этого нет больше нигде. Ни в одной стране мира. Да, я обязательно подумаю.

Когда они вышли из ресторана, морозная февральская ночь встретила их чистым, звездным небом. Фонари на Невском отражались в подернутом льдом асфальте, словно дорога из света.

Вороной уехал в гостиницу, договорившись связаться утром. Лев остался стоять на ступенях, глядя на огни города. Он чувствовал странную смесь триумфа и опустошения. Они совершили невозможное. Они спасли жизнь и изменили медицину. Но цена…

Он посмотрел на свои руки: руки, которые сегодня аплодировали прорыву, и которые несколько дней назад отбирали «биологический материал» у приговоренного к смерти. Руки, на которых осталась невидимая печать той цены, которую пришлось заплатить за этот триумф.

Повернувшись, он медленно пошел вдоль набережной. Впереди были новые битвы, новые открытия, новые сложные выборы. Но сегодня, под холодными февральскими звездами, он позволил себе просто идти и чувствовать: и тяжесть свершенного, и горькую радость от того, что оно было свершено.

Вечер начала марта в квартире Борисовых на Карповке был наполнен тем особым теплом, которое рождается от спокойствия, наступившего после долгой бури. В квартире пахло свежим хлебом, только что испеченным Катей по забытому рецепту своей бабушки, и сладковатым дымком дорогого, подаренного Ждановым, грузинского табака. Лев иногда позволял себе побаловаться, без закрепления пагубной привычки. В гостиной, уставленной книжными шкафами и мягкой мебелью, царил непринужденный хаос счастливого вечера.

Лев, откинувшись на спинку дивана, впервые за многие недели не чувствовал на плечах того свинцового груза, что давил его все эти недели. Он смотрел, как Сашка, красный от натуги и гордости, открывает бутылку шампанского «Абрау-Дюрсо». Рядом на ковре ползал Андрюша, с серьезным видом изучая яркую деревянную матрешку, подарок Вари. А Миша и Даша, устроившись в глубоком кресле у окна, о чем-то тихо и оживленно беседовали, их пальцы едва касались друг друга, выдавая новую, еще робкую близость.

— Ну, наконец-то! — с торжеством воскликнул Сашка, когда пробка с мягким хлопком выскочила, чуть не обрызгав потолок. Он стал разливать золотистую жидкость по бокалам, которые тут же понесли по комнате.

— Лев, держи. И тебе, Катюх, полбокала для настроения.

Когда все оказались с бокалами в руках, Сашка поднялся во весь свой богатырский рост, и его обычно озорное лицо стало неожиданно серьезным.

— Друзья, — начал он, и в его голосе прозвучала несвойственная ему торжественность. — Поднимем бокалы за нашего Льва. За то, что выдержал. Мы-то все видели, в каком состоянии ты был последние недели. Будто не с нами, а где-то далеко, за железной стеной. Но ты прорвался. Команда это не только совместная работы. Это и тыл, и крепость. Помни об этом всегда, мы все тебя любим.

В комнате на мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь бормотанием Андрюши. Все смотрели на Льва с теплотой и поддержкой, которая не требовала лишних слов.

— Спасибо, Саш, — глухо произнес Лев, и комок встал у него в горле. Он встретился взглядом с Катей, видевшей в его глазах то же облегчение, что чувствовала сама. — Спасибо всем. Вы правы. Без этого тыла… я бы не справился.

Они выпили. Шампанское оказалось на удивление свежим и вкусным.

— А у нас вчера в отделении случай был, просто анекдот! — вдруг оживленно начал Леша, видимо, желая разрядить обстановку. — Привезли пациента после аппендэктомии. Мы значит с Неговским собирали данные по проведенным реанимациям, и увидели эту картину. Лежит этот больной, значит, а к нему сосед по палате, старый такой, пристает: «Молодой человек, а вы на самолетах летать не хотите? Я вам, — говорит, — сейчас теорию управления объясню!». И давай ему на газете чертить какие-то элероны и рули высоты. А тот, бедный, еле от наркоза отошел, смотрит на эти каракули и шепчет мне: «Доктор, у меня, кажется, галлюцинации… Мне инопланетянин про авиацию лекцию читает…».

Зал взорвался смехом. Даша, смеясь, прикрыла рот ладонью, а Миша, счастливо улыбаясь, смотрел на нее, а не на рассказчика.

— Что же ты ему? — спросила Варя, утирая слезу смеха.

— Что, что, — развел руками Леша. — Подошел к «лектору», говорю: «Товарищ, курс взлета отложим до утра, а сейчас пациенту режим». А он мне: «Ты что, не понимаешь? Это же стратегически важно!». В общем, еле уговорил. Теперь этот пилот у нас по отделению ходит и всем курс молодого бойца читает. Неговский даже задумался не привлечь ли его для моральной поддержки тяжелых больных.

Лев смеялся вместе со всеми, и этот смех был для него целебным бальзамом. Он смотрел на этих людей, на свою семью, можно сказать. Они были разными, но вместе они составляли то целое, ту самую «крепость», о которой говорил Сашка. Он чувствовал, как ледяная скорлупа, в которой он находился все эти недели, наконец раскалывается, и он возвращается домой. Не просто в квартиру с высокими потолками, а в то самое место, где его понимают и принимают со всей его тяжестью и его странностями.