Но на третьем часу кривая на ленте кардиографа дрогнула. Давление стало медленно ползти вниз.

— Сто на пятьдесят, — тревожно доложила медсестра.

Лев и Вороной встревоженно переглянулись. Отторжение? Кровотечение? Тромбоз?

— Инфузия! Быстрее! — скомандовал Лев, и медсестра увеличила скорость капельницы с солевым раствором.

Следующие шесть часов стали для всех мучительной пыткой. Давление скакало, то падая до угрожающих цифр, то поднимаясь до приемлемых. Булгаков метался в полусне, стонал. Лев и Вороной не отходили от него ни на шаг, регулируя инфузию, вводя препараты для поддержки сердца, без конца проверяя швы и дренажи.

И вот, ближе к полуночи, кривая на кардиографе окончательно выровнялась. Давление стабилизировалось. Булгаков перестал метаться, его дыхание стало глубже и ровнее. Он открыл глаза: мутные, невидящие, но живые.

— Живот… побаливает, — прошептал он, и эти слова прозвучали как самая прекрасная музыка. — Водички бы…

— Нельзя пока, Михаил Афанасьевич, нужно потерпеть. — скрепя сердце, пояснил Лев.

Елена Сергеевна, наконец решившись зайти, подошла к кровати и, не в силах сдержать рыданий, припала к его руке. Вороной, отойдя в угол, достал из кармана фляжку, отпил большой глоток и протёр лицо ладонью.

— Вытянули, — выдохнул он, глядя на Льва. — Черт возьми, мы его вытянули.

Лев лишь кивнул, чувствуя, как адреналиновая волна наконец отступает, сменяясь леденящей душу опустошенностью. Да, они выиграли этот раунд. Но цена победы все еще была скрыта во мраке.

Последующие пять суток стали проверкой на прочность не только для Булгакова, но и для всей команды. Лев ввел строжайший, почти монастырский режим.

Абсолютный постельный режим. Любая попытка сесть пресекалась.

Инфузионная поддержка: Растворы глюкозы и физиологический раствор для поддержания водно-солевого баланса.

Антибиотикотерапия: Регулярные инъекции «Крустозина» для профилактики инфекций — мера, революционная для того времени.

Тщательный мониторинг: Каждые четыре часа контроль температуры, артериального давления, частоты дыхания. Ведение строгого листа диуреза, измерение каждого миллилитра выделенной мочи.

Лабораторный контроль: Ежедневные анализы крови и мочи на креатинин и мочевину для оценки функции новой почки.

На пятые сутки стало ясно: кризис миновал. Показатели стабилизировались. Булгаков, все еще слабый, но уже с просветлевшим лицом, смог самостоятельно пить и даже шутить.

— Похоже, мне придется заново учиться писать… под диктовку этой новой жительницы моего тела, — сказал он как-то утром, глядя на Льва. Потом, понизив голос, добавил: — И, кажется, она требует, чтобы я наконец закончил кое-что… одного мастера и его спутницу. Им, наверное, тесно в моей голове.

Лев улыбнулся, впервые за долгие дни почувствовав не только облегчение, но и радость. Он сдержал слово. Он подарил гению время.

В тот же день он поехал к Громову.

— Успех, — сказал Лев, входя в кабинет. — Пациент жив. Орган функционирует. Отторжения нет.

Громов, не отрываясь от бумаг, кивнул.

— Зафиксировал. Так, теперь готовьте подробный отчет для закрытого медицинского семинара. Вместе с Вороным. Об источнике почки ни звука. Скажете, что трупный донор «подвернулся» случайно, с идеальной совместимостью. Верификацию мы проведем со своей стороны. Семинар через десять дней. Не подведите меня.

Вернувшись в СНПЛ-1 после нескольких дней фактического отсутствия, Лев с головой окунулся в накопившиеся дела. Лаборатория жила своей жизнью, и его возвращение было встречено шквалом докладов.

Первым ворвался в кабинет Сашка, сияющий, как всегда.

— Лев! Испытания норсульфазола и димедрола официально завершены! Протоколы подписаны, Наркомздрав дал добро на массовое производство для нужд РККА и гражданки! Первую партию «Акрихин» обещает уже через две недели!

— Отлично, Саш, — Лев постарался вложить в улыбку всю свою благодарность. — Ты, как всегда, на высоте.

Следом пришел Миша, заметно оживленный.

— Лев Борисович, с таблетками для обеззараживания воды прорыв! Совместно с Институтом гигиены имени Эрисмана мы доработали состав на основе хлорамина. Стабильность высокая, эффективность на уровне девяносто восемь процентов! И по фармакологии: промедол и ибупрофен показали блестящие результаты на животных. Токсичность минимальна, анальгетический эффект превосходный. Готовлю пакет документов для Наркомздрава на разрешение клинических испытаний. Товарищ Простаков очень занят, поэтому докладываю я.

— Прекрасно, Миш. Вы большие молодцы!

Также доложили о готовых прототипах термоодеял и порошков для пероральной регидратации. Машина СНПЛ-1 работала как часы, и это возвращало Льва к реальности, к тому, ради чего все начиналось.

Вечером того же дня, когда Андрюша уже спал, Лев подошел к Кате, сидевшей с книгой у камина.

— Кать, — начал он, садясь рядом. — Тот… проект. Он завершился успешно. Мы спасли жизнь. И… это было правильно. С медицинской точки зрения это настоящий прорыв.

Катя отложила книгу и внимательно посмотрела на него. Она видела в его глазах не только усталость, но и какое-то новое, тяжелое спокойствие.

— И это все, что ты можешь сказать? — тихо спросила она.

— Это все, что я могу сказать, — ответил он, беря ее руку. — Но я хочу, чтобы ты знала, это было во имя жизни. Ради нее. Ничего другого.

Она помолчала, потом кивнула, и в ее глазах появилось понимание.

— Хорошо. Я рада, что все закончилось хорошо. Я… я просто боялась, что ты делаешь что-то ужасное. А оказывается… — она слабо улыбнулась, — оказывается, ты просто спасал человека. Как и всегда.

Он притянул ее к себе, чувствуя, как часть тяжести наконец уходит. Она простила. Она поняла. Пусть не все, но главное — она была с ним.

Двадцатого февраля в актовом зале Ленинградского медицинского института царила особая атмосфера. Длинный стол президиума, темный дуб стен, портреты классиков медицины: все это было знакомо до мельчайших деталей, но сегодня каждый чувствовал, что должно произойти нечто из ряда вон выходящее.

На первых рядах разместилась вся медицинская элита города: профессура в строгих костюмах и темных платьях, военные медики в форме, представители Наркомздрава. Лев, сидя рядом с Вороным, видел знакомые лица: Жданов, Ермольева, главный врач больницы им. Мечникова — Орлов. Даже майор Громов устроился в дальнем углу зала, как всегда неприметный, но всевидящий.

Председатель, седовласый академик, открыл заседание. Доклады шли один за другим, но чувствовалось нетерпение. Все ждали главного.

Наконец слово дали Льву.

Он подошел к трибуне, и на мгновение в зале воцарилась полная тишина.

— Уважаемые коллеги, — начал Лев, и его голос, ровный и спокойный, заполнил пространство. — Мы собрались сегодня, чтобы обсудить последние достижения советской медицины. Но прежде чем перейти к главному, позвольте ознакомить вас с результатами работы нашей лаборатории.

Он кратко, но емко очертил успехи СНПЛ-1: завершившиеся клинические испытания норсульфазола и димедрола, готовящиеся к внедрению в армию термоодеяла и растворы для регидратации, новые методы диагностики с помощью 12-канального ЭКГ. Зал слушал с нарастающим интересом.

— Но все это, уважаемые коллеги, было бы невозможно без фундаментальных исследований, — Лев сделал паузу, встречаясь взглядом с Вороным. — И сегодня мы хотим представить вам результат одного такого исследования, которое, мы надеемся, откроет новую страницу в мировой медицине.

Он отошел от трибуны, давая дорогу Вороному. Тот поднялся, заметно нервничая, но когда заговорил, в его голосе зазвучали нотки уверенности.

— Двадцатого апреля 1933 года в Харькове мною была предпринята первая в мире попытка пересадки почки человеку, — начал он, и по залу прошел шорох изумления. — Тогда нашим пациентом была молодая женщина, отравившаяся сулемой. Пересадка была выполнена на бедро. Пациентка прожила двое суток.