Он замолчал, снова уставившись в пол. Сказать, что почку возьмут у приговоренного? Что его сразу же разрежут после операции? Обречь ее на это знание? Сделать соучастницей?

— Я думала… — голос Кати дрогнул, — я думала, может, у тебя что-то с этой Островской. Ты стал чужим, отстраненным. Не спишь ночами. На меня не смотришь. Легче было бы подумать на другую женщину, чем видеть тебя таким… потерянным.

Лев вздрогнул, словно от удара. Он обнял ее за плечи, притянул к себе.

— Нет, Катя. Ничего такого. Никогда и близко не было. Клянусь тебе. Речь о деле, которое… которое может изменить если не всё, то очень многое. В медицине. Но путь к этому… Он слишком тернистый. И я иду по нему один, потому что не могу и не хочу тащить за собой тебя.

Катя прижалась лбом к его плечу. Он почувствовал, как вздрагивают ее плечи.

— Я прощаю тебя, — прошептала она. — Потому что люблю. И потому что вижу, как ты страдаешь. Но, Лёва… — она отодвинулась, посмотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде была вся боль их нелегкой совместной жизни, — … но не замыкайся в себе. Не отгораживайся этой стеной. Я всегда на твоей стороне. Даже когда ты молчишь. Даже когда не можешь сказать. Просто… дай мне знать, что ты на той стороне стены, где я. Протяни мне руку.

Он сжал ее пальцы, чувствуя, как комок в горле мешает дышать. Облегчение от того, что она поняла, смешалось с гнетущей тяжестью невысказанного. Часть правды была открыта, мост через стену перекинут. Но бездна, разделявшая их в эти дни, никуда не делась. Она лишь стала тише и глубже.

Утро десятого февраля выдалось на удивление ясным и морозным. Солнечный свет, отражаясь от инея на окнах больницы им. Мечникова, казался насмешкой. В палате Булгакова пахло лекарствами и свежестью. Писатель лежал на подушках, лицо его было серым, но в глазах, внимательно следивших за Львом, горела не угасшая еще искра.

Елена Сергеевна, бледная как полотно, сидела у кровати, не отпуская руку мужа.

Лев подошел ближе.

— Михаил Афанасьевич, Елена Сергеевна. Сегодня операция. Скажу прямо, она крайне рискованна. Шанс есть. Но он… невысок. Орган, который мы будем пересаживать, подобран идеально. Это дает нам надежду. Но таких операций в мире еще не проводили… Были попытки, но те не увенчались успехом. Но я могу вас заверить, что я приложил все свои силы для решения… проблем.

Булгаков медленно кивнул. Губы его тронула слабая, почти неуловимая улыбка.

— Док, — его голос был тихий и хриплый, но в нем чувствовалась уверенность, — я, кажется, уже прошел все круги ада Данте. Буду благодарен и за один шанс из ста. Лишь бы только… — он перевел взгляд на жену, — лишь бы только хватило времени. Закончить кое-что.

Он потянулся к ней другой рукой, и она наклонилась, прильнув ухом к его губам. Лев отвернулся, давая им минуту. Он слышал лишь сдавленный шепот Булгакова: «Лена… рукописи… „Мастер“… береги черновики…»

Потом Булгаков откинулся на подушки, словно обессилев.

— Я готов, Лев Борисович. Делайте, что должны.

В палату вошла медсестра с шприцем. Началась премедикация. Лев видел, как взгляд Булгакова становится отрешенным, веки тяжелеют. Самое страшное: ожидание, для него заканчивалось. Для всех остальных, оно только начиналось.

Операционная в больнице им. Мечникова была подготовлена как для финального сражения. Все лишнее убрано. Воздух стерилен и холоден. Под ярким светом мощных ламп блестели хромированные поверхности столиков с инструментами. В углу, на отдельном столе, стоял термоконтейнер.

Лев, уже в стерильном халате и маске, провел последнюю проверку. Аппарат «РВ-2» наготове. Новый 12-канальный кардиограф, его детище, был подключен, лента медленно поползла, вычерчивая ровную кривую сердца Булгакова, который уже лежал под наркозом на столе. Рядом набор для реанимации, все, что только можно было предусмотреть в 1939 году.

В операционной царила сосредоточенная тишина, нарушаемая лишь шипением аппаратуры и краткими, деловыми репликами.

— Все готово, пациент под наркозом. — доложил анестезиолог, мужчина лет пятидесяти с усталым, но спокойным лицом. Он, как и ассистент-хирург — крепкий, молчаливый мужчина, уже помогавший Вороному готовить поле, — были «отобраны» и подписали те же бумаги. Никаких лишних вопросов, только профессиональная работа.

— Начинаем антибиотикопрофилактику, — сказал Лев, и медсестра ввела в систему «Крустозин». — Ударная доза.

За час до этого, когда Лев поделился новым откровением с коллегами по поводу введения антибиотика перед началом операции, у тех сперва появились сомнения. Но Лев быстро и доходчиво объяснил такую необходимость. «— Коллеги, организм во время оперативного вмешательства открыт для всех инфекций. Мы же решим эту проблему антибиотикопрофилактикой! Ударной дозой пенициллина!» — после коротких споров, все одобрили идею Льва.

Вороной, стоя у стола, кивком показал, что готов. Его глаза над маской были сужены, все внимание сконцентрировано на пациенте.

Операция началась.

Разрез. Мышечные слои. Вскрытие забрюшинного пространства. Вороной работал быстро, точно, движения его были выверены до миллиметра. Ассистент помогал, подавая инструменты, останавливая кровотечение.

— Подход к почке затруднен, — сквозь маску прозвучал голос Вороного. — Спайки после хронического воспаления. Осторожнее.

Лев, стоя в ногах стола, следил за каждым движением, за показаниями кардиографа. Его собственное сердце колотилось где-то в горле. Он чувствовал себя не врачом, а зрителем на самой напряженной пьесе в своей жизни.

Наконец, собственная, сморщенная, почти нежизнеспособная почка Булгакова была отделена. Наступила пауза.

Лев подошел к термоконтейнеру, открыл его. Оттуда на стерильной салфетке извлекли другой орган — бледно-розовый, с неповрежденными сосудами. Хирурги перенесли его на операционное поле.

Самое сложное, сосудистый анастомоз. Наложение швов на тончайшие почечные артерию и вену. Вороной работал с ювелирной точностью, его пальцы, казалось, не дрогнули ни разу. В операционной стояла такая тишина, что был слышен скрип хирургических нитей.

— Зажимы снимаю, — тихо произнес Вороной.

Все затаили дыхание. Прошла секунда, другая. И вдруг чудо. Бледная почка на глазах порозовела, наполнилась кровью, обрела жизнь.

— Кровоток восстановлен! — ассистент не сдержал восклицания.

Даже Вороной не удержался от короткого, сдавленного выдоха облегчения. Лев почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Первый, самый главный рубеж был взят.

Дальнейшее наложение мочеточника и ушивание раны прошло уже почти как рутина. Операция подходила к концу. Булгаков был стабилен. Его сердце, судя по кардиограмме, билось почти ровно, перенеся чудовищную нагрузку.

Когда последний шов был наложен, в операционной воцарилась не тишина, а своего рода ошеломленное безмолвие. Они это сделали. Они пересекли границу, которую до них в стране да и во всем мире, еще никто не переходил.

Когда операционные двери закрылись за каталкой Булгакова, в послеоперационной воцарилась тишина, более громкая, чем любой шум самолета. Лев, скинув запачканный халат, остался стоять у стола, все еще чувствуя на руках призрачную влажность и тяжесть только что завершенного деяния. Вороной молча опустился на табурет, его плечи судорожно вздымались, сказывалось чудовищное напряжение семичасовой работы на грани человеческих возможностей.

— Жив, — хрипло произнес Вороной, не глядя на Льва. — Черт побери, он жив. Почка розовая, моча пошла… Я не верил, Борисов. До последней секунды не верил.

— Теперь нужно, чтобы он выжил, — тихо ответил Лев, подходя к раковине. Он с особой тщательностью мыл руки, смывая невидимую скверну. — Первые сутки самые критичные.

Первые два часа прошли в относительном спокойствии. Булгаков, под действием наркоза, лежал неподвижно. Кардиограф вычерчивал ровную, чуть учащенную кривую. Медсестра по часам проверяла давление, температуру, диурез. Елена Сергеевна, бледная как смерть, сидела в коридоре, не в силах зайти внутрь. Лев периодически выходил к ней, односложно докладывая: «Пока все в норме».