— Холодно, — прошептала она.

— Зато как тихо, — ответил Лев, обнимая ее за плечи. — И как красиво.

Они молча смотрели на звезды. Где-то там, в другой жизни, остался Иван Горьков. А здесь, в морозной тишине подледеневшего декабрьского неба, стоял Лев Борисов. Со своей женой. Со своими друзьями, спящими в доме. Со своей миссией.

— Мы создали не просто лабораторию, Кать, — тихо сказал он, и его голос прозвучал особенно четко в ночной тишине.

— Мы создали… дом. Настоящий. И его нужно беречь.

Катя ничего не ответила, лишь сильнее прижалась к нему. Этого было достаточно. Они стояли так долго, пока мороз не начал пощипывать щеки, глядя на темный силуэт спящего леса и яркие, не мерцающие в морозном воздухе звезды. Впереди был 1939-й год. Год обещаний и год угроз. Но сегодня, в этой тишине, они были просто были счастливы.

Запах хвои, воска и мандариновой кожуры витал в просторной гостиной, смешиваясь с ароматом только что заваренного чая. Накрахмаленная скатерть ломилась от небогатого, но с любовью приготовленного угощения: холодец, селедка под шубой, винегрет и шпроты, аккуратно разложенные на ломтиках батона. Не обошлось без бутербродов с икрой, и еще нескольких блюд, приготовленных их оставшихся после «корпоратива» продуктов. В центре стола, как главный трофей, красовался румяный гусь по рецепту повара из «Норда».

Лев, откинувшись на спинку стула, наблюдал за Андрюшей. Сын, сидя на коленях у деда, с упоением разглядывал новую деревянную лошадку-качалку, которую Борис Борисович собственноручно выпилил и отполировал в домашней мастерской.

— Держи крепче, — глуховатым, но неожиданно мягким голосом сказал отец, помогая внуку ухватиться за деревянные ушки игрушки. — Чтобы не свалился.

— Спасибо, отец, — тихо сказал Лев. — Отличную лошадку сделал.

Борис Борисович кивнул, не отрывая глаз от Андрея.

— Пусть растет. А игрушки деткам нужны, и соображать учатся быстрее.

Анна Борисовна, сидевшая рядом с Катей, перебирала ее новогодний подарок: шелковый, нежно-голубой платок.

— Катюша, красота какая! Где ты такой раздобыла?

— Это Лёва постарался, — улыбнулась Катя, с теплотой глядя на мужа. — Через нашего Сашку. Говорит, видел, как я на старый засматривалась, и решил заменить.

Лев поймал ее взгляд и ответил легкой улыбкой. Эти тихие, семейные моменты были для него теперь не просто передышкой между битвами, а тем фундаментом, ради которого все затевалось. Он смотрел на счастливое лицо сына, на спокойные, умиротворенные лица родителей и жены, и мысленно подводил итоги года. От первой, кустарной лаборатории в подвале, до СНПЛ-1, признанной на государственном уровне. От подпольных экспериментов, до массового производства жгутов и собственных препаратов. Они строили стены. Крепкие и надежные.

Ровно в двенадцать раздался бой курантов из репродуктора. Все подняли бокалы с советским шампанским.

— Ну что ж, — Борис Борисович встал, выпрямив свою всегда подтянутую фигуру. Его взгляд, обычно строгий, сейчас был серьезным, но без привычной суровости. Он обвел взглядом всех собравшихся, задержавшись на Льве. — Поднимаю тост за семью. За здоровье всех присутствующих. И… — он сделал небольшую паузу, — чтобы новый, тридцать девятый год, стал для нас всех годом строительства. Только строительства.

Последнюю фразу он произнес с особым смыслом. Никто не произнес вслух слов «война» или «угроза», но все их услышали. Тост был выпит в почтительном, немного тяжелом молчании.

Позже, когда Андрюша наконец уснул на руках у Марьи Петровны, а Катя с Анной пошли накрывать на стол к чаю, Лев и его отец остались в гостиной.

— Как дела на работе, отец? — спросил Лев, закуривая папиросу.

— Работа есть работа, — Борис Борисович пригубил коньяк, который Лев подарил. — Бюрократия, отчетность. Но твои успехи… — он качнул стопкой, глядя на золотистую жидкость, — твои успехи очень многим заткнули рот. Раньше шептались: «Борисов-старший сынка в науку пристроил, по блату». А теперь… теперь молчат.

В его голосе не было ни хвастовства, ни торжества. Лишь спокойное, твердое удовлетворение.

— Спасибо, отец. Без твоей поддержки в самом начале… вряд ли что получилось бы.

— Ладно тебе, — отмахнулся старый чекист. — Ты сам прошел. Доказал чего стоишь. — Он помолчал, глядя на коньяк в бокале. — А теперь скажи мне как простой гражданин, а не как сын сотрудника структур… Чувствуешь это, да? Что ветер меняется?

Лев кивнул. Об этом не говорили по радио, но напряжение в воздухе ощущалось все сильнее.

— Чувствуется, отец. Впереди непростые времена ждут.

— Да… — задумался Борис. — И правда, впереди нас точно что-то ждет. Не к добру расстановки сил в мире, ой не к добру…

Они просидели так еще с полчаса, не говоря ни о чем важном, но в этом молчании было больше понимания, чем в десятках громких фраз. Просто два мужчины, отец и сын, в тишине новогодней ночи, глядя в будущее, которое несло с собой и надежду, и неизбежную грозу.

Воздух в больничных коридорах был густым и многослойным: запах антисептика, хлорки и лекарств. Лев, в белом халате поверх костюма, шел по палатам в сопровождении главврача Анатолия Федоровича Орлова, невысокого, юркого человека с вечно озабоченным выражением лица.

— Ну, Лев Борисович, доложу я вам, начали мы, как вы и завещали, — говорил Орлов, потирая руки. — Протоколы соблюдаем строго. Документация вот, можете сами посмотреть.

Они зашли в палату, где у окна лежал молодой парень, рабочий с завода. Его звали Николай. Три дня назад его доставили с температурой под сорок и тяжелейшей двусторонней пневмонией.

— Больной Петров, — представил Орлов. — Поступил в критическом состоянии. С четвертого января начали курс вашего «Норсульфазола».

Лев подошел к койке. Николай, бледный, но уже с ясным взглядом, слабо улыбнулся.

— Доктор… Дышать легче стало. Вчера впервые за неделю поел нормально.

Лев взял со столика температурный лист. Кривая, взметнувшаяся до 39.8, уверенно поползла вниз и сегодня держалась на отметке 37.5.

— Прекрасно, — сказал Лев. — А питье? Обильное, щелочное? Молоко с содой, боржоми?

— Да, да, поили меня, — кивнул Николай. — Как вы и говорили.

В следующей палате их ждала совсем иная картина. Молодая женщина с огромным, багровым пятном рожистого воспаления на голени. До применения «Норсульфазола» ей грозила гангрена. Сейчас воспаление заметно побледнело, края стали четкими, ушла отечность.

— Температура нормализовалась на вторые сутки, — тихо, но с нескрываемым восторгом доложила палатная медсестра. — Сама говорит, что боль почти прошла.

Лев удовлетворенно кивнул. Первые результаты были обнадеживающими.

В экспериментальном отделении аллергологии царила почти праздничная атмосфера. Здесь шли испытания «Димедрола». Девушка лет двадцати, вся покрытая уртикарной сыпью: крапивницей, возникшей на введение антибиотика, полчаса назад получила инъекцию.

— Зуд прошел! — с легким изумлением говорила она, разглядывая свои руки, где волдыри начали буквально на глазах бледнеть и спадать. — Как будто пелена какая-то с глаз упала… Тяжесть с головы сняло.

— Седативный эффект, — пояснил Лев Орлову. — Побочное действие, но в данном случае только на руку.

В палате, где лежали больные для премедикации перед операциями, царила спокойная, почти сонная атмосфера. Мужчине, которому предстояла аппендэктомия, ввели «Димедрол». Он мирно дремал, несмотря на предоперационную суету.

— И еще сухость во рту отмечает, — шепотом сказала анестезистка. — Но для плановой операции это терпимо.

Затем они спустились в подвал, где в отделении функциональной диагностики стояли те самые, собранные на «Светлане», громоздкие, но революционные 12-канальные электрокардиографы.

У первого аппарата лежал мужчина лет пятидесяти, корчащийся от загрудинных болей.