— Знаешь, — тихо сказал он Кате, когда общий разговор снова разбился на несколько оживленных ручейков, — я очень рад что вы все у меня есть, меня действительно отпускает вся эта суматоха последних недель.

Катя положила свою руку на его ладонь и крепко сжала.

— Ты просто очень устал, Лёва. И мы все это видели, поэтому и ребята не лезли к тебе с расспросами. Просто иногда нужно позволять себе быть слабым. Хотя бы ненадолго.

Он кивнул, глядя на пламя в камине, отражавшееся в ее глазах. Да, он был слабым. И это не оказалось катастрофой. Главное что его крепость выстояла.

Солнечный, по-весеннему яркий свет заливал белую, почти стерильную палату в больнице им. Мечникова. Воздух, обычно пропахший лекарствами и антисептиком, сегодня был свеж, ибо окно было приоткрыто, впуская прохладный мартовский ветерок.

Михаил Афанасьевич Булгаков, бледный, исхудавший, но с невероятно живым, горящим взглядом, сидел на краю кровати, застегивая рубашку дрожащими пальцами. Рядом, собрав их вещи в дорожную сумку, стояла Елена Сергеевна, и на ее лице, измученном месяцами тревоги, сияла улыбка такого облегчения, что ее одного хватило бы, чтобы осветить всю палату.

В дверях собралось несколько врачей отделения и медсестер. Они молча, с искренним уважением наблюдали за выпиской пациента, чье спасение стало для них всех легендой. Главный врач, Орлов, пожимал руку Льву.

— Феноменально, Лев Борисович. Просто феноменально. Клиническая картина стабильна, анализы почти в норме… Такого исхода при такой патологии я не припомню за всю свою практику. Вы и товарищ Вороной творите чудеса.

— Не чудеса, Петр Иванович, — покачал головой Лев. — Просто медицина, которая еще не стала рутиной. Но она станет. Обязательно станет.

Наконец, Булгаков поднялся на ноги, опираясь на палку, но твердо держась. Он сделал несколько шагов к Льву, и его глаза, знавшие цену и жизни, и смерти, смотрели на врача с пронзительной глубиной.

— Док, — тихо, но четко произнес он, и в его знаменитом баритоне снова появилась сила. — Я обязан вам. Но не жизнью… Нет. Жизнь — она конечна, это я понял крепко. Я обязан вам возможностью… ее закончить. Дописать. Позвольте мне отблагодарить вас не как пациента, а как… коллега по цеху, так сказать. Позвольте поделиться.

Лев, удивленный, кивнул. Елена Сергеевна, понимающе улыбнувшись, отошла к окну, давая им поговорить.

Час спустя Лев входил в гостиничный номер Булгаковых. Михаил Афанасьевич, устроившись в глубоком кресле, с пледом на коленях, казался умиротворенным и сосредоточенным одновременно. Елена Сергеевна принесла чай в стаканах с подстаканниками и тихо удалилась.

— Не судите строго, Лев Борисович, — начал Булгаков, и в его глазах вспыхнули знакомые Льву по последним дням в больнице огоньки. — Рукопись… она еще сырая, неотшлифованная. Но суть… суть, я думаю, ясна.

И он начал говорить. Тихо, размеренно, временами закрывая глаза, чтобы подобрать нужное слово. Он говорил о теплом вечернем воздухе на Патриарших прудах, о странном человеке в клетчатом пиджаке, утверждавшем, что он иностранный консультант, о беседе о пятом доказательстве существования Бога… Он говорил о Пилате, об аресте некоего философа, о его мучительных сомнениях и трусости, которая, как известно, самый страшный порок.

Лев слушал, затаив дыхание. Он сидел, не двигаясь, боясь спугнуть этот уникальный, невозможный момент. Он слышал голос Мастера. Не с экрана, не со страниц отпечатанной книги, а здесь и сейчас, в полутемной комнате, от самого творца. Он слышал интонации, паузы, видел, как меняется выражение лица Булгакова, когда он говорил о Воланде или о несчастном Берлиозе. Это была не литература, это была сама жизнь, выплеснутая в словах, мощная, неотредактированная, живая.

— … и тогда прокуратор закричал: «Изменить что-нибудь в этой записи нельзя?» — прошептал Булгаков, и его пальцы сжали ручки кресла. — «Ее перебить нельзя, игемон… Все перейдет, а это нет»…

Он замолчал, перевел дух, словно обессилев от напряжения. Потом посмотрел на Льва, и в его взгляде читалось что-то вроде испуга и торжества одновременно.

— Ну что, док? Безумие? Бред воспаленного сознания умирающего?

Лев медленно выдохнул. Он чувствовал, как по его спине бегут мурашки.

— Нет, Михаил Афанасьевич, — его голос прозвучал глухо и искренне. — Это гениально. Это… правда. Та правда, которая важнее многих медицинских фактов. Спасибо вам. Это… лучшая награда из всех возможных.

Булгаков откинулся на спинку кресла, и на его губах появилась слабая, но счастливая улыбка. Он подарил ему не просто отрывок текста. Он подарил ему прикосновение к вечности. И Лев понял, что ради таких моментов стоит бороться, стоит идти на сделки с дьяволом и нести свою тяжелую ношу. Он подарил Мастеру время. А Мастер подарил ему причащение к своему гению.

В просторной, солидной столовой квартиры Бориса Борисовича пахло чем-то домашним, сытным и бесконечно далеким от больничных коридоров и лабораторных запахов: жареной говядиной с луком и лавровым листом. За столом, покрытой тяжелой скатертью, собралось три поколения Борисовых. Лев, заметно посветлевший и успокоившийся, Катя, сияющая тихим счастьем, и маленький Андрей, с важным видом размазывавший картофельное пюре по тарелке.

Анна Борисова то и дело подкладывала всем еду, ее материнский радар был настроен на малейшие признаки недоедания. Борис Борисович, в своей неизменной домашней гимнастерке, ел молча, но внимательно слушал сына.

— … так что, операция прошла успешно, — Лев отпил из стакана домашнего кваса. — Пациент, писатель Булгаков, уже выписан. Функция почки восстанавливается. Конечно, нужен пожизненный контроль, но прогноз… хороший. Мы доказали, что это возможно.

Он опустил глаза в тарелку, избегая встретиться взглядом с отцом, когда произносил последнюю фразу. Он не врал. Он просто опускал ту часть правды, которую не мог и не хотел обсуждать за семейным столом.

Борис Борисович медленно пережевал кусок мяса, отпил чаю из блюдца и посмотрел на сына своим пронзительным, ничего не пропускающим взглядом.

— Сложная была операция? Технически? — спросил он, и Лев почувствовал, как внутри у него что-то сжалось. Отец спрашивал о сути, а не о деталях.

— Очень, — честно ответил Лев. — Сосудистый шов, анастомоз… Юрий Юрьевич Вороной, хирург из Харькова, он виртуоз. Без него… вряд ли бы справились. Но главное мы смогли предотвратить отторжение. Пока смогли.

— А источник… материала? — Борис Борисович задал вопрос ровным, деловым тоном, но в воздухе повисло напряжение.

Лев встретился с ним взглядом. В глазах отца он не увидел ни осуждения, ни любопытства. Лишь холодную, аналитическую оценку.

— Подобран идеально, — четко сказал Лев. — Совместимость полная. Это была уникальная, можно сказать, единственная в своем роде возможность.

Больше отец на эту тему не возвращался. Он просто кивнул, и в его кивке было молчаливое принятие. Он либо догадывался, либо, исходя из своего положения, прекрасно понимал, какими путями в 1939 году можно найти «идеально подобранный» орган. И то, что он не стал допытываться, было высшей формой доверия и одобрения. Он принимал выбор сына, каким бы тяжелым он ни был.

Когда ужин подошел к концу и Анна Борисовна унесла на кухню грязную посуду, Борис Борисович отодвинул свою чашку и облокотился на стол.

— Успехи твои, Лев, это хорошо. Очень хорошо. Я горжусь тобой, — он сказал это просто, без пафоса, и от этого слова прозвучали еще весомее. — Но запомни: успех, как прожектор. Он освещает тебя, но слепит тех, кто прячется в темноте. И привлекает хищников. Слава, известность, даже в нашем, казалось бы, замкнутом кругу… они делают тебя мишенью. Спрос с тебя будет расти в геометрической прогрессии. И требования… они уже скоро перестанут быть просто профессиональными. Готовься к этому.

Лев молча кивнул. Он понял отца без лишних слов. Его личный, медицинский подвиг был лишь первым шагом. Теперь система, давшая ему карт-бланш, будет ждать от него все больше и больше. И цена ошибки или неповиновения будет уже не моральной, а самой что ни на есть реальной.