Он отложил бумаги и уставился на Льва своим пронзительным взглядом.

— В общем и целом — толково. Делом занимались, а не бумаги перекладывали. Ваши предложения — работоспособны. Будем внедрять. Уже отдал распоряжение штабу проработать вопрос с жетонами. Будем ждать от вас рекомендаций по нанесенной информации для военврачей.

Лев почувствовал, как по спине разливается волна удовлетворения. Высшая похвала от Жукова, это не цветистые речи, а сухое «будем внедрять».

И тут Жуков перевел взгляд на Родионова.

— Мне доложили о ваших действиях во время ночного налета диверсантов на госпиталь, — его голос стал еще более металлическим. — Проявили личную храбрость и присутствие духа. Организовали оборону. Спасли значительное количество раненых и медперсонала. Мл. лейтенант Волков пал смертью храбрых, выполнив долг до победного.

Жуков на секунду замолчал, его взгляд скользнул по пустому месту, где должен был стоять Волков.

— За проявленное мужество и спасение жизней, — продолжил он, глядя теперь на Льва, — я представлю к государственным наградам вас, товарищ Борисов, вас, товарищ Морозов, — кивок в сторону Леши, — и вас, товарищ Островская. Остальные соответствующим органам по линии.

Леша выдохнул так, что это было слышно в тишине блиндажа. Его лицо залила краска. Островская, не меняя позы, лишь чуть сильнее сжала губы. Лев же почувствовал неловкость.

— Георгий Константинович, мы просто выполняли…

Жуков резким жестом прервал его.

— Не скромничайте. На войне за простое «выполнение» не награждают. За подвиг — награждают. Вы свой совершили. Принимайте это как факт.

В его тоне не было места для возражений. Лев замолчал, кивнув.

Жуков откинулся на спинку скрипевшего стула, его взгляд стал оценивающим, стратегическим.

— Вы не штабная крыса, Борисов. Это я понял. Знаю, как вы в госпитале с хирургами говорили, как с бойцами кашу хлебали. Дело чувствуете. И головой работать умеете. — Он помолчал, глядя куда-то поверх их голов, в будущее. — Но ваша война не здесь. Ваша война в цехах и лабораториях. Там, где куются вот это все, — он мотнул рукой в сторону отчета. — Снабжайте фронт. Докладывайте в Москву. А здесь… — он снова уперся взглядом в карту, — … здесь мы сами справимся.

Это было и прощание, и напутствие, и четкое определение места каждого в этой гигантской военной машине. Лев понял все без слов. Его миссия здесь завершена. Он сделал то, что мог, и получил бесценный опыт, который теперь должен превратить в сталь и лекарства в тылу.

— Так точно, товарищ комдив, — четко сказал Лев. — Разрешите идти?

Жуков, уже погруженный в карты, лишь отрывисто кивнул.

— Идите, удачи вам. Родионов, организуйте отправку.

— Есть! — коротко бросил старший лейтенант.

Они вышли из прохлады штаба на палящее солнце. И если на входе Лев чувствовал напряжение, то теперь его переполняла странная смесь усталости, гордости и огромной, давящей ответственности. Жуков дал ему не просто обратный билет. Он дал ему новый, куда более масштабный фронт работ.

Самолет ТБ-3, тот самый, что привез их сюда, казался теперь другим. Он был не просто машиной, а капсулой, перемещающей их между двумя мирами. Лев пристроился у иллюминатора, чувствуя вибрацию мощных моторов всем телом. Внизу медленно проплывала выжженная, желто-зеленая равнина, изрезанная темными шрамами окопов и воронок. Последний взгляд на Халхин-Гол.

Самолет был тем же, но люди в нем другими.

Леша, сидевший напротив, уже спал, свалившись в беспамятный, тяжелый сон истощения. Его голова беспомощно болталась в такт тряске, на молодом лице застыла смесь усталости и отрешенности. Он повзрослел на десять лет за несколько недель.

Родионов устроился в углу, его поза по-прежнему была собранной, но в глазах, устремленных в одну точку на металлической обшивке, читалась пустота. Он не спал. Он просто отключился, как выключают прибор после выполнения задачи. Его взгляд иногда непроизвольно скользил к месту, где во время полета сюда сидел Волков, и тогда в его каменном лице на мгновение появлялась едва заметная трещина.

Островская сидела отдельно от всех, у другого иллюминатора. Она не смотрела наружу, ее взгляд был обращен внутрь себя. Пальцы механически перебирали складки на гимнастерке. Между ней и Львом висела незримая, но прочная стена — стена из невысказанных обид, горьких признаний и холодного профессионального перемирия. Никто не пытался ее разрушить.

Лев отвернулся от иллюминатора, закрыл глаза. Но вместо тьмы его ждали картины прошлых дней. Вспышки выстрелов в ночи. Искаженное лицо японского диверсанта в долю секунды до удара прикладом. Пустое место на крыше землянки. Радостное лицо хирурга Ковалева, докладывающего об успехе антибиотикопрофилактики. Смех бойцов за обедом.

Он чувствовал себя одновременно опустошенным и переполненным. Опустошенным физически и морально, каждый мускул ныло от усталости, в висках стучало. Переполненным впечатлениями, образами, новыми знаниями, страшной ценой которых он теперь обладал.

Он не просто узнал, как устроена война. Он прочувствовал ее кожей, вдохнул ее запах, впитал ее звуки. И теперь вез это знание с собой, как невидимый, но тяжелый груз. Груз ответственности.

— Эй, Ленинград! — крикнул один из пилотов, вылезая из кабины. — Через полчаса садимся на дозаправку в Чите! Будьте готовы!

Леша вздрогнул и проснулся, растерянно оглядываясь.

— Уже? — пробормотал он, протирая глаза.

— Не совсем, — ответил Лев. — Еще полпути как минимум.

Леша кивнул, его взгляд упал на Островскую, и он быстро отвел глаза, смущенно покраснев. Лев понял: Леша тоже стал частью этой сложной игры, пусть и невольной.

Родионов поднялся, потянулся, кости затрещали.

— Разминка не помешает, — его голос был хриплым от недосыпа. — Засиделись мы.

Лев последовал его примеру. Ноги затекли, спина ныла. Он прошелся по грузовому отсеку, стараясь не смотреть на Островскую. Но он чувствовал ее взгляд на себе — тяжелый, неотрывный. Когда он проходил мимо, она резко отвернулась к иллюминатору, сделав вид, что рассматривает облака.

Мост сожжен, — снова подумал Лев с грустью. Но, может, так и лучше.

Мысленно он уже был в Ленинграде. В своей лаборатории. За культиваторами Ермольевой. За чертежами нового НИИ. Поездка на фронт стала жестоким, но необходимым уроком. Она расставила все по местам, показала приоритеты. Теперь он понимал не умом, а нутром, что значит «дуракоустойчивость», что значит «простота» и «массовость». Никакие, самые гениальные, но сложные разработки не имели здесь права на жизнь. Нужно было простое, надежное, как автомат ППС.

Самолет пошел на снижение, закладывая вираж. Лев посмотрел в иллюминатор. Внизу проплывали крыши одноэтажных домов, заводские трубы — признаки большого города. Цивилизация, другая жизнь.

Он глубоко вздохнул, готовясь к новой посадке. Но на этот раз не на фронтовой аэродром, а на обратном пути домой. Дорога между адом и раем подходила к концу.

Вечерний Ленинград встретил их прохладным, влажным воздухом, пахнущим Невой, цветущими липами и далеким дымком с труб. После выжженных степей Монголии этот воздух казался напитком богов, сладким и непривычно чистым. Даже звуки были другими: не грохот канонады, а редкие гудки автомобилей, трамвайный перезвон, чьи-то спокойные голоса.

Лев стоял на перроне, его поклажа с документами и полевым блокнотом казался непосильной ношей. Он чувствовал себя пришельцем, человеком, случайно попавшим в слишком уютный и безопасный мир. Яркий свет фонарей резал глаза, привыкшие к полумраку блиндажей и палаток.

— Машина ждет, — коротко бросил Родионов, указывая на знакомый черный ЗИС. — Вас домой. Меня с отчетом. Завтра встречаемся в десять у Громова.

— Я помню, — кивнул Лев.

Родионов на секунду задержал на нем взгляд.

— Отдохните, Борисов. Вы свой долг здесь выполнили. Теперь ваша война там. — Он кивнул в сторону города.