— Полно вас, Юрий Юрьевич, вы в самом расцвете сил. Но начинать надо сейчас, — мягко, но настойчиво сказал Лев. — Нужно провести пробную операцию, вы изучайте вопрос, смотрите какие проблемы могут возникнуть. А я договорюсь о пробной операции, есть пациенты, которым терять уже нечего… И это мы с вами уже проходили. — Лев улыбнулся, вспоминая Булгакова.

«Надо бы с ним связаться как буду в Москве, а то давно от него весточки нет…» — промелькнула мысль в голове Льва.

Атмосфера в больнице им. Мечникова была густой, почти осязаемой смесью запахов: едкого хлорамина, сладковатого гноя, мокрой шерсти от валенков и несвежих бинтов. Воздух звенел от приглушенных стонов, сдержанных разговоров и металлического звона инструментов. Лев, скинув шинель в ординаторской, на ходу натянул халат и превратился из начальника и стратега в простого врача. Здесь, в этих переполненных палатах, его титулы и ордена не значили ровным счетом ничего. Имели значение только знания, решимость и крепкие нервы.

Первый случай ждал его в отдельной палате. Капитан, герой боев у озера Хасан, с обморожением ступней и кистей рук третьей степени. Гангрена уже начала отравлять организм, чернеющие пальцы были страшным приговором. Молодой хирург, дежуривший в отделении, настаивал на срочной высокой ампутации.

— Профессор Борисов, тут и думать нечего! — горячился он, пока Лев осматривал почерневшие, отечные конечности. — Гангрена! Сепсис! Режем, пока не поздно!

Лев молча ощупывал границу между мертвой и живой тканью. Он видел в глазах капитана не страх, а пустую, усталую покорность бойца, принявшего свою участь.

— Не будем торопиться, — тихо, но твердо сказал Лев. — Мы поборемся за каждый сантиметр, капитан. Ваши руки еще постреляют. А ноги пройдут по Красной площади.

Он распорядился начать интенсивную антибиотикотерапию: «Бициллин» внутримышечно для пролонгированного действия и «Норсульфазол» перорально. Сам провел бережную, тщательную некрэктомию, иссекая только явно омертвевшие ткани, стремясь сохранить каждый миллиметр живой плоти. Наложил повязки с гипертоническим раствором хлорида натрия. Врачи наблюдали за его действиями со скепсисом, перешедшим в немое изумление, когда через несколько дней температура у капитана снизилась, а граница некроза остановилась и начала отступать. Ампутации удалось избежать.

В следующей палате его ждала сцена, вырвавшая у него из груди что-то теплое и острое. На койке сидела девочка лет семи, с перевязанными щеками и ушами. Рядом, держа ее за руку, сидела старая женщина, ее лицо было изможденным маской безысходности.

— Обморожение второй степени, — тихо доложила медсестра. — Нашли на улице без сознания, долго лежала. Бабушка одна ее растит.

Лев присел на корточки перед койкой. Девочка смотрела на него огромными, полными слез глазами.

— Как тебя зовут, малышка? — спросил он, стараясь говорить как можно мягче.

— Маша… — прошептала она.

— Очень приятно, Маша. Меня Лев зовут. Сейчас мы с тобой все починим, будет совсем не больно.

Он сменил повязки, его движения были точными и нежными. Гной был, но некроза, к счастью, не было. Пока он работал, он рассказывал ей сказку. Незнакомую, странную, о летающем слоне по имени Дамбо, который стеснялся своих больших ушей, но потом научился летать и стал звездой цирка. Он на ходу переделывал сюжет, заменяя цирк на советский, а клоунов на веселых пионеров. Девочка слушала, завороженная, забыв о боли.

— Вот видишь, — закончил Лев, завязывая последний узел. — Все мы немножко разные. И в этом наша сила. Ты обязательно выздоровеешь и будешь самой красивой на новогоднем утреннике.

Он отдал распоряжение выдать им дополнительный паек и обязательно витамины. Разобравшись, выяснил, что девочка потеряла сознание не от голода — у бабушки были деньги и еда, — а из-за врожденной слабости, анемии. Он внес ее в свой блокнот для дальнейшего наблюдения.

Но самым тяжелым оказался третий случай, в мужском отделении. Молодой парень, призывного возраста, с классическим обморожением кисти правой руки третьей степени. История была простой и трагичной: уснул на посту. Но что-то с самого начала не сходилось в глазах Льва. Характер повреждения был странным: четко очерченный, глубокий некроз, но только на тыльной стороне кисти, ладонь была почти не тронута. Как будто он держал руку в снегу одним определенным образом, долго и методично.

Лев собрал небольшой консилиум из ординаторов. Стоя у койки, он устроил импровизированный разбор.

— Итак, коллеги. Перед нами некроз тканей тыльной поверхности кисти. Анамнез: обморожение во время сна на посту. Ваши версии?

Ординаторы зашумели, предлагая диагнозы. Лев терпеливо их выслушал.

— Хорошо, дифференциальный диагноз. Первое, истинное обморожение. Но посмотрите на локализацию, когда человек спит, инстинктивно прячет руки, тем более на морозе. Повреждения должны быть более диффузными. Второе, химический ожог. Но следов реагентов нет, запаха нет. Третье… контактная язва, но от чего?

Он подошел к койке. Парень нервно следил за ним. Лев заметил, что мозоли на его руках были выражены на левой ладони. И когда санитар принес обед, парень неосознанно потянулся к ложке левой рукой, а потом, спохватившись, переложил ее в больную правую.

Лев не сказал ни слова. Он вышел из палаты и через несколько минут вернулся с небольшим тазом, доверху наполненным снегом, который попросил у дворника. Он поставил таз на тумбочку рядом с койкой. В палате воцарилась тишина.

— Встань, — спокойно сказал Лев. — Покажи, как ты держал руку и как уснул.

Парень побледнел, глаза его забегали. Он медленно поднялся и, дрожа, опустил свою здоровую, левую руку в таз со снегом, сжав кулак.

— Нет, — тихо, но четко произнес Лев. — Ты правша, я видел. Ведущую, рабочую руку человек инстинктивно прячет, бережет. Ты бы спрятал левую. А правую… правую ты намеренно положил в снег и держал. Держал, пока не почувствовал, что теряешь ее. Чтобы не идти на фронт, чтобы остаться живым любой ценой.

В палате повисла гробовая тишина. Парень смотрел на Льва с животным ужасом. Потом его лицо исказилось гримасой, и он разрыдался, громко, надрывно, падая на колени.

— Я не могу! — рыдал он. — Я видел, что там делают! Из пулеметов… кишки на снегу… Я не могу туда! Лучше руку! Лучше без руки!

Его вывели. Теперь его ждал не госпиталь, а трибунал. Лев стоял и смотрел в таз, где медленно таял снег. Он не чувствовал триумфа от разгаданной медицинской загадки. Лишь тяжелый, холодный ком горечи подкатывал к горлу. Он предпочел инвалидность смерти. И кто я такой, чтобы его осуждать? Судьи кто? Я, отсиживающийся в теплом кабинете? Система, отправляющая детей на войну? Он чувствовал себя не следователем, раскрывшим преступление, а соучастником всеобщей трагедии.

Вечер в квартире на Карповке был редким и драгоценным островком покоя. Андрюша, накормленный и убаюканный, сладко посапывал в своей кроватке. Лев и Катя сидели на кухне, попивая горячий черный чай. Пар поднимался от кружек, запотевшие окна скрывали морозную тьму за стенами дома.

— С «Димедролом» бумажная волокита замучила, — с легкой улыбкой жаловалась Катя, закутываясь в потертый домашний халатик. — Каждая партия — протоколы, акты, заключения. Думала, клинические испытания это самое сложное. Ан нет, бюрократия переживет все войны и эпидемии.

Лев хмыкнул.

— А у меня сегодня был случай… Один парень, призывник. Обморозил себе руку намеренно, чтобы под трибунал попасть, а не на фронт.

Лицо Кати стало серьезным. Она положила свою руку на его.

— И что же? Как вы поняли?

— Раскрыл его, отправил под суд.

Он помолчал, глядя на темный чай.

— И не знаю, кто я после этого. Спаситель? Или палач? Он выбрал жизнь, уродливую, калечную, но жизнь. А я вернул его в мясорубку.

Катя придвинулась ближе.

— Ты врач и ты руководитель. Ты сделал то, что должен был сделать по закону. И по долгу перед теми, кто воюет честно. Не вини себя.