Новый госпиталь встретил их иным — все тем же запахом крови и антисептиков, но ощущением налаженной работы. Здесь не было той панической суеты, что царила в первом пункте. Санитары двигались быстро, но целенаправленно. И первое, что увидел Лев, войдя в приемную палатку, — система цветных маркировок, которую он когда-то внедрял в ленинградских больницах.

На груди у раненых, прямо на гимнастерках или шинелях, мелом или кусочками краски были нарисованы круги: красные, желтые, зеленые. Санитары, не тратя времени на вопросы, переносили «красных» — тех, кто был без сознания, с обширными кровотечениями, — сразу в операционную. «Желтых» — с тяжелыми, но не смертельными ранениями — к хирургам второго эшелона. «Зеленых», ходячих, отправляли на перевязку.

— Работает, — негромко произнес Лев, обращаясь больше к самому себе, чем к Медведеву.

Тот хмыкнул, вытирая пот со лба.

— С вашими шприцами и этими цветами да, полегче стало. Хоть видно, кому за что хвататься.

Лев почувствовал странное, щемящее чувство гордости. Его идеи, рожденные в кабинетной тиши, здесь, в аду, спасали секунды. А на войне секунды это жизни.

В хирургической палатке он застал короткую передышку между операциями. Хирурги, молодой военврач и его помощник, старшина, курили у входа, залитые потом и усталостью.

— Коллеги, приветствую — обратился к ним Лев. — У меня есть предложение, как можно резко снизить количество послеоперационных осложнений, гангрены и сепсиса.

Хирург-военврач, представившийся Ковалевым, с интересом посмотрел на него.

— Слушаем, товарищ Борисов. Вашим изобретениям мы уже спасибо сказали, они сильно облегчают нашу работу, а самое главное спасают жизни.

— «Крустозин», — сказал Лев. — Нужно вводить его непосредственно перед началом операции или сразу после нее, до наложения швов. Антибиотикопрофилактика.

— Дорогое удовольствие, — сразу нахмурился старшина, опытный, видавший виды. — Его на самых тяжелых едва хватает.

— А считать, сколько мы теряем людей от заражения крови после вроде бы успешных операций? — мягко парировал Лев. — Или тех, кому из-за гангрены приходится ампутировать конечности? Дешевле один раз вколоть «Крустозин», чем месяцами лечить сепсис или делать человека инвалидом.

— Инструкцией не предусмотрено, — уперся старшина.

— Инструкции пишутся под меняющуюся реальность, — голос Льва зазвучал тверже. — Я предлагаю методику, опробованную в клиниках Ленинграда. Риск аллергической реакции минимален, а перед операцией можно сделать кожную пробу. Давайте попробуем. Я беру ответственность на себя.

Ковалев, до этого молча слушавший, затушил папиросу.

— А почему бы и нет? — сказал он. — Надоело уже видеть, как ребята с вроде бы пустяковыми ранениями горят от заражения. Одного сегодня только откачали по вашим методикам. Давайте попробуем на следующем поступлении. Я за.

Старшина что-то пробормотал, но не стал спорить с непосредственным начальником.

Через несколько часов, когда поступила новая партия раненых, Ковалев, готовясь к операции по поводу проникающего ранения в грудную клетку, вколол раненому «Крустозин». Лев, ассистируя ему, видел скептические взгляды старшины и операционной сестры. Но он был уверен в своей правоте. Знания из будущего не могли подвести его в этом.

Операция прошла успешно. На следующий день Ковалев сам разыскал Льва.

— Товарищ Борисов! — его усталое лицо озаряла улыбка. — У того вчерашнего температура почти в норме! Ни намека на воспаление! А у других, кого оперировали без «Крустозина» — у двоих уже началось нагноение. Это работает! Черт побери, это действительно работает!

Эта маленькая, но такая важная победа согрела Льва изнутри. Он не просто наблюдал и констатировал. Он менял здесь и сейчас правила игры, в которой ставкой была человеческая жизнь.

Позже, обходя передовые позиции, он раздавал бойцам пробные упаковки таблеток для обеззараживания воды — небольшие вощеные пакетики с белыми кристаллами.

— Бросил в котелок с водой, подождал полчаса и пей, не бойся, — объяснял он смущенным и недоверчивым бойцам. — Ни дизентерии, ни тифа.

Один из ветеранов, обветренный, с обмотками вместо портянок, покрутил пакетик в руках.

— Мы тут из Халхина воду пьем, товарищ ученый, и ничего, живы пока.

Но другой, молоденький, с испуганными глазами, робко спросил:

— А правда, что от нее живот болеть не будет? А то у меня в прошлый раз так скрутило, думал, конец, не добегу…

— Правда, — уверенно сказал Лев. — Проверено, мы готовимся к массовому производству.

Паренек сунул пакетик в нагрудный карман, как самую ценную реликвию. А на следующий день к Льву подошел улыбающийся сержант.

— Спасибо вам за таблетки! Мой взвод уже попробовал — никто не бегает! Вещь! Ребята просят, нельзя ли еще достать?

И тут же один из бойцов, бравый детина с усами, подмигнул Льву:

— Товарищ ученый, а таблетку чтоб от японца спрятаться, нету? А то они очень настырные!

Раздался общий смех. Лев улыбнулся в ответ, и это была первая по-настоящему легкая улыбка за все время пребывания здесь.

— Над этим работаем, — пошутил он в ответ. — Но пока только от живота и от пули, если повезет.

Он смотрел на этих людей: уставших, испачканных в пыли и порохе, но не сломленных, — и чувствовал, как тяжелый камень, лежавший у него на душе с прошлой ночи, понемногу начинает крошиться. Они шутили, они верили и ждали от него чудес. И он не имел права их подвести.

Приглашение пришло само собой, естественно и просто, как многое здесь, на фронте. Пока Лев и Леша обсуждали с медперсоналом результаты применения «Крустозина», к ним подошел усатый старшина, тот самый, что вчера скептически хмыкал по поводу антибиотиков. Теперь в его глазах читалось неподдельное уважение.

— Товарищ ученый, да вы и ваш помощник, видно, не из робкого десятка, — сказал он, почесывая затылок. — Места тут, конечно, не ресторан «Астория», но каша с тушенкой — первым сортом. Милости просим к нашему шалашу, если желание имеется.

Лев почувствовал, как в груди что-то оттаивает. Это был не приказ, не формальность, а настоящее, человеческое приглашение. Он встретился взглядом с Лешей, который неуверенно улыбнулся и кивнул.

— С удовольствием, товарищ старшина. И давайте по простому, Лев. Без всей этой мишуры.

— А я Степаныч. Все меня так зовут. — искренне улыбнулся старшина

Они шли за старшиной по пыльной тропинке, и Лев снова ощущал этот странный контраст. С одной стороны — развороченная взрывами земля, обгорелые остовы грузовиков, неумолкаемый гул где-то за горизонтом. С другой — почти дачная идиллия: умывальник, аккуратно сложенные в пирамиду ящики из-под патронов, и даже жалкий кустик полыни, посаженный кем-то в консервную банку у входа в блиндаж.

Полевая кухня стояла в небольшом углу, прикрытая от наблюдателей. Воздух был густым и манящим, пахло дымом, гречневой кашей, тушенкой и махоркой: запах войны, ставший уже привычным. Бойцы, человек пятнадцать, сидели на ящиках, бревнах, просто на земле, с котелками в руках. Увидев приближающихся гостей, разговоры на секунду стихли, десятки любопытных глаз уставились на них.

— А, наши ленинградские гости! — крикнул кто-то из толпы. — Места дайте товарищам!

Им тут же освободили место. Кто-то протянул Льву котелок с дымящейся кашей. Он был тяжелым и горячим, и этот простой жест гостеприимства тронул до глубины души.

Боец постарше, с обветренным, как старый дуб, лицом и умными, чуть прищуренными глазами, сидевший напротив, ухмыльнулся, обнажив желтые от табака зубы.

— Ну что, товарищ с Большой земли, — начал он, и в его голосе слышалась не злоба, а добродушная издёвка, — как вам наши халхингольские курорты? Воздух, говорите, целебный?

Лев, уже научившийся понимать этот солдатский юмор, улыбнулся в ответ. Он почувствовал, как сквозь усталость и напряжение пробивается что-то теплое, почти домашнее.

— Воздух ничего, — парировал он, зачерпывая кашу ложкой. — Свежий. А вот японские «процедуры» в виде артобстрела малоприятны. Как баня, только жарче и без пара.