— Справедливо, — тихо, но четко сказал Борис Борисович. Его первая реплика за всю встречу прозвучала как финальный вердикт.
Лев почувствовал, как гигантская тяжесть спала с его плеч. Угроза, которая висела над ним все эти месяцы, была нейтрализована. Не им, а самой системой, которую он заставил работать на себя. Он вышел из этой схватки не просто победителем, а хозяином положения.
Когда они с отцом вышли на улицу, уже начинало темнеть. Борис Борисович молча закурил, протянул папиросу сыну.
— Ты правильно сделал, что не стал добивать, — сказал он наконец, выпуская струйку дыма. — Месть плохой советчик. А то, что ты сказал… это по-хозяйски. Я горжусь тобой, сын.
Лев взял папиросу, почувствовав знакомый горьковатый вкус. Он не сказал отцу, что чувствовал в тот момент в кабинете Громова. Не злорадство и не торжество. Лишь холодную, безразличную пустоту. Он переступил через что-то в себе. Уничтожил человека, не физически, но морально и профессионально — и не почувствовал ничего. Лишь уверенность, что поступил правильно, эффективно, стратегически.
Он защищал свой дом. И для этого все средства были хороши, даже собственное бесчувствие.
Кабинет Льва в СНПЛ-1 напоминал штаб накануне крупной операции. На большом столе, обычно заваленном научными журналами, теперь лежали кипы свежеотпечатанных брошюр с грифом «Для служебного пользования». Запах типографской краски смешивался с привычным ароматом старой бумаги и лекарств.
Лев стоял у стола, просматривая итоговый вариант «Клинических рекомендаций по лечению обморожений». Его пальцы скользили по страницам, проверяя, всё ли учтено. Каждый пункт был выстрадан, каждая строчка — потенциально спасённая жизнь.
— Сашка! — его голос прозвучал резко, по-военному.
Морозов появился в дверях практически мгновенно, будто ждал этого зова. Его лицо было серьёзным, собранным.
— Слушаю, шеф.
— Вот, — Лев шлёпнул ладонью по пачке брошюр. — Чтобы к октябрьским праздникам эти методички были в каждой военной части от Бреста до Владивостока. И в каждой гражданской больнице без исключений.
Сашка взял одну из брошюр, пролистал. Его глаза бегали по схемам, таблицам, четким алгоритмам.
— Понял, исполню. Но, Лев, тираж… Это же тонны бумаги. И снабжение…
— Решай вопрос Сань, — отрезал Лев. — Используй все свои каналы. Через Наркомздрав, через военных, через сеть санпросвета. Это очень важно.
Он подошел к большой карте СССР на стене, взял указку.
— И это ещё не всё. Мощности по производству всего, что связано с переохлаждением, — увеличить в три раза. Химические грелки, термоодеяла, порошки для регидратации. Я хочу видеть планы увеличения производства к понедельнику.
Сашка внимательно смотрел на него, и в его глазах читалось понимание. Он видел не просто начальника, отдающего распоряжения. Он видел человека, который готовится к худшему.
— Лев, — тихо спросил он. — Это из-за финнов? Шепчутся уже…
Лев не ответил. Он повернулся к столу и открыл методичку на ключевом разделе.
— Слушай, это нужно донести до каждого фельдшера, до каждой санитарки. Запрет на растирание снегом. Это не просто ошибка, это преступление. Кристаллы льда травмируют кожу, усугубляя обморожение. Только постепенное согревание в помещении. Теплые, но не горячие ванны, теплоизолирующие повязки.
Он перевернул страницу, где цветными схемами были изображены степени обморожения и протоколы действий для каждой.
— Первая степень — отек, гиперемия. Сульфанозол местно для профилактики. Вторая степень пузыри. Аспирация по показаниям, антисептика, бициллин внутримышечно. Третья некроз. Некрэктомия, комбинация бициллина и будущего стрептомицина. Четвертая… — Лев замолчал, глядя на схему, где почти черным был залит весь сегмент конечности. — Четвертая, ранняя ампутация в пределах здоровых тканей, интенсивная антибиотикотерапия. Шансов спасти почти нет, но попытаться можно.
Сашка молча кивал, впитывая информацию. Хоть он и был врачом, но годы работы с Львом научили его понимать главное: это система. Четкая, простая, жизненно необходимая.
— И главное, — Лев посмотрел на него прямо, — обучение. Не просто разослать бумажки, а организовать семинары. Чтобы они поняли, здесь нет места импровизации, только алгоритм.
— Будет сделано, — твердо сказал Сашка. — Я сам поеду по округам, если надо, и донесу.
Когда Сашка ушел, Лев остался один. Он подошел к окну, над Ленинградом сгущались тучи, предвещая осенний дождь. Он думал о том, что знал и чего не знали они. Знал, что скоро тысячи людей будут страдать и умирать не от пуль, а от страшного, коварного врага — русского мороза, который не разбирал, свои ли перед ним или чужие.
Его рекомендации, его препараты, его грелки — все это было каплей в море грядущих страданий. Но он обязан был сделать эту каплю, обязан был попытаться. Он чувствовал тяжесть этого знания, тяжесть, которую не с кем было разделить.
Он вернулся к столу и на чистом листе набросал схему организации полевых медицинских пунктов, акцентируя внимание на быстром развертывании и изоляции обмороженных. Он работал, пока за окном не стемнело полностью, и город не зажег свои огни: наивные, мирные, не ведающие о той буре, что собиралась на севере.
Квартира на Карповке погрузилась в вечернюю тишину. Андрюша давно спал, и лишь приглушенный голос диктора Левитана из радиоприемника доносился из гостиной. Лев и Борис Борисович сидели в кабинете. Между ними на столе стоял недопитый графин с водой, лежала папка с документами по «Ковчегу», но разговор давно ушел в сторону.
— Папа, насчет обыска… — начал Лев, глядя на отца. — Прости, что тебя в это втянули.
Борис Борисович отмахнулся, словно от назойливой мухи.
— Пустяки, сын. Я знал, что это ложь, в нашем деле, главное — чистота. А у нас с тобой скрывать нечего. — Он помолчал, закуривая. — Меня другое дело беспокоит.
Лев насторожился. «Другое дело» у отца всегда было чем-то серьезным.
— Двадцать третьего августа, — тихо, почти шепотом, сказал Борис Борисович. — Подписан пакт с Германией. Пакт Молотова-Риббентроппа.
Лев кивнул, он знал и ждал этого.
— Ты что думаешь? — спросил отец, вглядываясь в него.
Лев выбрал слова тщательно, как сапер мину.
— Это передышка, папа. Не более того, они друг друга стоят, но Гитлеру нужен тыл на востоке, чтобы разобраться с Францией и Англией. А нам… нам нужно время.
— Время на что? — прищурился Борис Борисович.
— На подготовку, — честно ответил Лев. — На перевооружение, на строительство заводов в глубине страны. На создание резервов. На… мой «Ковчег». Страна получает огромные финансовые потоки с экспорта моих… наших изобретений.
Отец медленно кивнул, выпуская дым.
— Верно думаешь, передышка. Но за передышкой всегда идет буря. И она будет, все наши это понимают — Он посмотрел на Льва с тем особым, пронзительным пониманием, которое было только у него. — И ты тоже к ней готовишься, я вижу. Все эти твои методички, эти препараты… Ты знаешь что-то, сын? Что-то, чего не знаем мы?
Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он смотрел в умные, уставшие глаза отца и видел в них не допрос, а искреннюю тревогу.
— Я знаю, папа, что война с Германией неизбежна. И что она начнется внезапно. И что нам придется очень, очень тяжело. А пока… — он вздохнул, — пока будут другие войны, малые, но от того не менее кровавые.
Он не сказал про Финляндию, не мог. Но отец, казалось, понял все без слов.
— С финнами, значит? — тихо спросил он.
Лев молча кивнул.
Борис Борисович потушил папиросу, раздавив окурок в пепельнице с силой, несоразмерной хрупкому фарфору.
— Что ж… Значит, будем готовиться. — Он встал, положил руку на плечо сыну. Тяжелую, твердую руку. — Делай, что должен. А я… я сделаю все, чтобы у вас там, в тылу, был порядок. Чтобы никто не мешал вам работать.
Лев смотрел, как отец выходит из кабинета, и чувствовал жгучую смесь благодарности и стыда. Благодарности за понимание и поддержку без лишних слов. И стыда за ту манипуляцию, которую он совершил, договорившись с Артемьевым о его судьбе. Он использовал отца как пешку в своей большой игре, пусть и для его же блага. Эта мысль грызла его изнутри, но иного пути он не видел. Война, большая война, была уже близко. И в ней нельзя было играть по правилам.
